Transformation of historical discourse and the problem of time

Full Text

История как образ прошлого, присущий тому или иному социуму, в своём развитии от «рождения» до настоящего времени прошла различные стадии и приобретала различные институциональные формы. Сложившаяся в XIX столетии «классическая» модель репрезентации прошлого представляла собой, прежде всего, научный дискурс, в рамках которого историк пишет историю, по словам Леопольда фон Ранке, так, «как всё было на самом деле». Неклассическая философия истории XX в. внесла существенные коррективы в достаточно наивные представления Ранке и других представителей исторической науки, но, тем не менее, общий пафос историографии и её нацеленность на реконструкцию прошлого сохранялся и позднее. Однако в историческом сознании со второй половины XX в. начались существенные трансформации, продолжающиеся по сей день. Французский исследователь Пьер Нора пишет: «Мы живём в эпоху всемирного торжества памяти. В последние двадцать или двадцать пять лет все страны, все социальные, этнические и семейные группы пережили глубокое изменение традиционного отношения к прошлому» [5]. Новая волна изменений форм и способов исторической репрезентации происходит в последние годы, обращение к исторической памяти усиливается в таких странах, как Россия [6] и США. Трансформация исторического дискурса и его смещение от историографии к памяти — это не просто изменение формы репрезентации прошлого, она затрагивает гораздо более глубокие аспекты взаимоотношения социума и его истории, включая изменения в восприятии исторического времени. В свою очередь, процессы изменения социальной жизни современного человека оказывают не меньшее воздействие на восприятие времени, о чём в последнее время писали такие исследователи, как Герман Люббе [3], Алейда Ассман [1], М.Б. Ямпольский [9].

В настоящей статье анализируется взаимосвязь трансформации исторического дискурса от историографии к исторической памяти в контексте изменений в восприятии прошлого, характерных для исторического сознания современности и, прежде всего, в горизонте изменения восприятия времени. На наш взгляд, именно новые формы исторического времени, обнаруживаемые в сознании современного человека и отмеченные в упомянутых выше исследованиях Люббе и Ямпольского, выступают необходимой предпосылкой нового отношения к исторической памяти, которую демонстрируют события последних лет. Нет никакого сомнения в том, что историческая и мемориальная политики существуют достаточно давно, но именно в последние десятилетия они оказываются на переднем крае того, что, используя слова Люсьена Февра, можно назвать «боями за историю».

Прежде всего следует отметить, что историческая память не тождественна воспоминаниям о прошлом, которыми обладают люди или социальные группы, пережившие непосредственно те или иные события. Напротив, говоря словами Мориса Хальбвакса, она выступает «социальными рамками» памяти индивидов и социальных групп [7], своего рода матрицей, на которую последние накладывают свои личные воспоминания (при этом нередко случается их подмена). Выступая в качестве существенного компонента социальной памяти общества, историческая память в то же время не может быть отождествлена и с ней, поскольку социальная память включает в себя неотрефлексированные социальные практики, порождённые опытом социальной жизни в прошлом. Историческая память, напротив, характеризуется институциональностью, нередко закрепляемой с помощью правовых инструментов. Историческая память выступает продуктом исторической политики, целью которой является стремление элитных и контрэлитных групп легитимизировать своё положение и сформировать образ прошлого, который, с их точки зрения, наилучшим образом подходит для целей государственного строительства и формирования национальной идентичности. В силу этого «войны памяти», «мемориальные войны» становятся привычным ландшафтом внешней и внутренней политики современных государств. Примером первого могут служить «войны памяти» на постсоветском пространстве, примером второго — события вокруг памятников и трактовок истории Гражданской войны в США. На наших глазах кардинально меняется отношение общества к собственному прошлому, которое перестаёт быть чем-то безвозвратно ушедшим, но которое теперь вновь и вновь актуализируется как неотъемлемая часть настоящего, социальной жизни «здесь и сейчас». Каковы истоки и причины такой трансформации?

Происхождение того чувства истории, которое определяло отношение к прошлому новоевропейского человека, уходит своими корнями в христианскую эсхатологию. Библейское происхождение идеи истории объясняет всю специфику истории эпохи античности, выраженной в таких институциональных формах, как анналы, свидетельства участников событий (Ксенофонт) и морализирующие жизнеописания (Плутарх, Светоний). Античная историография и биография носят, скорее, характер политической, а не исторической репрезентации. Оценивая достоинства исторических сочинений Фукидида, О.Г. Шпенглер пишет, что основанием их выступает «практический опыт (курсив автора — О.Г. Шпенглера), который, к сожалению, путают с чувством исторического... Что, однако, осталось для него всецело недоступным — это тот наделённый перспективой взгляд на историю столетий, который ... понятие историка должно включать в себя как нечто само собой разумеющееся. Все славные творения в жанре античного исторического повествования ограничиваются политической современностью автора...» [8, с. 20–21]. С известными оговорками мы вынуждены согласиться с доводами Шпенглера, и только, пожалуй, Полибий до известной степени отличается от прочих историков античности и приближается к телеологическому взгляду на происходящее, что является необходимой предпосылкой появления Истории. Христианская историософия, хотя и размыкает круг времени, выстраивая его линейную направленность, всё же говорит преимущественно о делах небесных, о вечных смыслах, в противовес временности пребывания человека в земной жизни. Однако процессы секуляризации эсхатологического сознания христианства, перенесение акцента с дел небесных на дела земные порождают исторический образ истории как устремлённости в то или иное «светлое» будущее, будь то «цивилизация» Просвещения, правовое государство Гегеля или коммунизм Маркса. Прогресс и инновации становятся оборотной стороной подобного отношения к прошлому. На этих основаниях и выстраивается исторический дискурс XIX–XX столетий, подразумевающий историю как ушедшее прошлое, которое подлежит реконструкции в целях научного познания как самого прошлого, так и современного человека как его продукта, в целях самопознания социума ради его будущего. Предполагается, что прошлое должно служить нам образцом и уроком того, как надо и как не надо это будущее выстраивать. Первые проявления кризиса подобной модели репрезентации прошлого М. Ямпольский обнаруживает в философии Фридриха Ницше, в его идее «вечного возвращения» [9, с. 9]. Постановка Ницше проблемы о «пользе и вреде» истории для общества и общественного развития была, без сомнения, революционной для своего времени [4]. Сегодня, однако, мы видим, что всё большее число исследователей обоснованно ставят под сомнение то, что история позволяет нам извлекать из неё уроки, которые могли бы помочь нам избежать ранее совершённых ошибок в настоящем и будущем [11, с. 132]. Это наглядно показывает нам, что линейность исторического времени, характерная для исторического сознания Нового времени, уступает место новому темпоральному режиму, в котором время утрачивает свою линейность и необратимость. Таким образом, изменение восприятия времени современным человеком создаёт благоприятные возможности для распространения исторической памяти и memory studies как доминирующего способа репрезентации прошлого. Сдвиг от истории к памяти, характеризующий особенности развития исторического сознания послевоенной эпохи, был не только следствием исторических травм, связанных с событиями Второй мировой войны, вследствие чего и возник запрос на недвусмысленную морально-этическую и правовую оценку этих событий (например, Холокоста). В значительной степени это имеет своё основание в общих особенностях развития западной цивилизации во второй половине XX в., проявившихся в ускорении прогресса техники и технологий, высоких темпах социальных изменений. Арнольд Гелен в 1952 г. вводит понятие «постистории» [9, с. 12]. «Постисторический» человек живёт в новой социальной и темпоральной реальности, которую Г. Люббе характеризует следующим образом: «Увеличение скорости инноваций сокращает темпоральное пространство актуальной значимости нового. <...> Сокращение настоящего означает, что в темпоральном отношении прошлое всё ближе придвигается к настоящему» [3, с. 95–96]. Непосредственным следствием сокращённого пребывания в настоящем и нарастающего производства артефактов являются тотальные музеефикация и архивизация культуры. Революция потребления, информационное общество кардинально меняют ценность «слов и вещей». Погоня за инновациями и постоянным, пусть и минимальным на каждом новом этапе, «улучшением» (нередко это «улучшение» является не более, чем симулякром, маркетинговым ходом, а не реальным прогрессом технологий) потребительских свойств товаров неизбежно приводит к девальвации таких понятий, как «надёжность» и «долговечность». В самом деле, к чему производить стиральную машину, способную проработать двадцать лет, если через три-четыре года существенно изменится набор потребительских свойств и функций, рассматриваемых покупателем как потребность, которая на деле будет заботливо сконструирована при помощи инструментов рекламы и маркетинга? Таким образом, вещь, ещё вчера характеризовавшаяся как «новинка», уже сегодня рассматривается как безнадёжно устаревшая. Так и возникают «музеи» вещей и «архивы» слов, при этом мы имеем в виду не музеи и архивы как учреждения, а некую априорную структуру культурно-исторического бытия, выступающую онтологическим основанием для существования означенных институций. «Архивирование» данных как неотъемлемый элемент современных информационных технологий является технологическим выражением и практическим воплощением этой структуры, хотя эти информационные «архивы» также весьма далеки от архивов традиционных. Находящееся в музеях и архивах может включаться в историю, а может и не находить в ней место. На это обратил внимание ещё в 1915 г. Мартин Хайдеггер в своей лекции «Понятие времени и историческая наука» [10, с. 10]. Для современного исторического сознания память зачастую выступает тем маркером, который определяет отнесение того или иного события к истории или архиву.

История и память как различные, хотя и дополняющие друг друга, способы репрезентации прошлого опираются на различные темпоральные структуры. Как уже говорилось ранее, идея истории укоренена в линейной структуре времени, связана с устремлённостью в будущее, что наделяет историческое движение смыслом и придаёт ему необходимую энергетику. Память использует нелинейное время, разорванное, не образующее тотальности, обращённое в прошлое и наполненное вневременными структурами, связанными с экзистенциальными ценностями. Именно эмоциональные и экзистенциальные аспекты Второй мировой войны (Холокост) выступили катализатором процесса трансформации исторического дискурса от историографии к памяти. Исторические травмы обусловили то, что именно Германия и германское историописание многие годы определяло направленность и характер memory studies. Актуализация политики исторической памяти в Российской Федерации последнего десятилетия также связана с событиями Второй мировой войны и той тяжелейшей судьбой народа нашей страны, вынесшего колоссальную тяжесть борьбы с нацизмом. Обращение к исторической памяти в Соединённых Штатах последние несколько лет, подобно мемориальной политике Германии и России, связано с наиболее значительным травматическим историческим опытом этой страны — рабством и Гражданской войной. Исторически нейтральное отношение к деятелям Конфедерации меняется на глазах: мемориализация прошлого возвращает актуальность событиям и людям полуторастолетней давности, наполняя образы эмоциональным и экзистенциальным смыслами. Взаимоотношения между памятью и историей можно описать с помощью терминов «историзация» и «мемориализация». Первая процедура «нормализует» прошлое, переводя его из памяти в историю, освобождая её тем самым от этической или иной вневременной ценностной нагруженности, вторая — конструирует из истории память, вырывая те или иные события из контекста прошлого, присваивая им «окончательную» оценку — положительную или отрицательную. В качестве примера Ямпольский ссылается на знаковый для западного историописания спор Сола Фридлендера и Мартина Бросцата, имевший место в 80-е гг. XX в. Бросцат, именитый немецкий историк, человек «левых» взглядов, которого невозможно заподозрить в каких-либо симпатиях к нацизму, выступил с призывам «историзировать нацизм», то есть перестать рассматривать историю Германии 1933–1945 гг. вне контекста общего исторического развития и дистанцироваться от эмоций, категорических оценок, наконец, от индивидуальной и коллективной памяти жертв. Память жертв характеризуется Бросцатом как «мифическая» (вневременная). Фридлендер же, напротив, настаивает на интеграции памяти в исторический нарратив. Ямпольский полагает, что функция государства, как и прежде, состоит в нормализации истории посредством историоризации памяти. Здесь он ссылается на позицию Карла Шмитта, который утверждал, что государство с помощью своих законов и институций производит из хаоса историю, то есть смысловую конфигурацию социально-культурного бытия [12, с. 169]. Вопрос, однако, в том, что государство в постисторическом обществе, сосредоточившись на политике памяти, скорее, производит память из истории. Характерной особенностью современной культуры памяти является феномен, известный как «конструирование травм» [2].

Таким образом, мы можем сделать вывод, что воспоминание о прошлом определяется структурой темпоральности наличной культуры, и способы репрезентации прошлого конституируются в соответствии с господствующим типом переживания времени. Линейная история, лёгшая в основу идеи Прогресса и обеспечившая успех западной цивилизации, возникла в результате секуляризации христианской эсхатологии и на рубеже XIX–XX вв. была потеснена распространяющимся нелинейным восприятием времени, обернувшимся переходом к обществу потребления и смещению репрезентации прошлого от исторического знания к исторической памяти.

About the authors

Oleg V. Gerasimov

Author for correspondence.
Email: oleggsmim@gmail.com

Candidate of Philosophy, Associate Professor of the Department of Philosophy and History of Science

References

Supplementary files