Juridical thinking and evolution of semiotical remedies of constructing of law reality

Full Text

1. Введение

Переход к постнеклассической парадигме познания обусловил кардинальные изменения всей системы представлений о реальности, отразившиеся на важнейших закономерностях и методах ее познания. Как известно, в основу постнеклассической парадигмы положен теоретический постулат, в соответствии с которым реальность в различных ее аспектах и измерениях представляет собой сложную саморазвивающуюся систему[1], неотъемлемой составляющей которой является познание, обеспечивающее когерентность и взаимосогласованную динамику всех компонентов реальности.

На этом базируется важная теоретико-методологическая установка, отличающая постнеклассическую науку от классической, со времен Р. Декарта исходившей из радикального противопоставления реальности как объекта познания человеку как гносеологическому субъекту[2]. В контексте указанной установки утверждается единство субъекта и объекта познания не только в эпистемологическом, но и в онтологическом планах, из чего вытекают двоякие следствия. Во-первых, самоконституирующаяся реальность, рекурсивно включая в себя человека во всей полноте его качеств и свойств, конструирует тем самым субъекта познания, творческой и практической деятельности[3]. Таким образом, динамика реальности способствует высвечиванию «родовой сущности» человека как экзистенциально свободного существа, заброшенного в мир[4] и компенсирующего своей активностью дефицит инстинктивной закрепленности в нем, присущей иным живым видам[5].

Во-вторых, самоконститутивность реальности имеет одним из своих истоков познавательную и творческую деятельность субъекта, обеспечивающую взаимную связность различных сегментов, которые, в противном случае, распадались бы на отдельные, противоречащие друг другу элементы, как это чаще всего и бывает в интенциональном восприятии мира обыденным сознанием. В этом контексте представляет повышенный интерес конструктивистский подход к познанию[6], приобретающий все большее значение как в философии, так и в любых науках, включая науки о праве. С учетом вышеизложенного намечается важное противоречие, релятивирующее постнеклассическую картину мира и требующее более внимательного рассмотрения. Речь идет об очевидной, на первый взгляд, несовместимости конструктивизма с динамическими, эволюционными характеристиками, бесспорно, присущими реальности, как природной, так и социальной. Указанное обстоятельство побуждало некоторых исследователей (таких, в частности, как Э. Косериу) достаточно жестко противопоставлять друг другу системный и исторический аспекты социокультурной, в частном случае языковой, реальности[7].

Представляется, что единственный способ согласовать между собой системное и историческое измерения реальности состоит в том, чтобы показать, как трансформация знаковых средств ее конструирования обусловливает эволюционную динамику реальности, в том числе правовой, и одновременно (в строгом соответствии с законом рекурсивности) определяется этой динамикой[8]. При этом под самой реальностью мы будем далее понимать множество взаимосвязанных феноменов внешнего мира, явленных сознанию человека как гносеологического субъекта и участника практической деятельности в актах интенционального восприятия[9]. Именно мышление и практическая деятельность индивидов наделяют феномены внешнего мира той или иной релевантностью, организуя и упорядочивая их определенным образом в пространстве смысловых полей, необходимо присущих самой же реальности[10].

Отсюда следует, что реальность (в отличие от предметов внешнего мира, обладающих чисто объективным бытием) представляет собой идеальное образование, сконструированное человеческим мышлением и закрепленное разнообразными знаковыми средствами, придающими общезначимость ее феноменам. Причем субъективное и интерсубъективное конструирование реальности имеют своей необходимой предпосылкой самоконституирование сознания индивида в практической, творческой и познавательной деятельности последнего. Как писал Э. Гуссерль, «…в моей синтезирующей активности конституируется предмет в эксплицитной смысловой форме: тождественное в его многообразных свойствах, т. е. предмет как тождественное себе, как определяющее себя в своих многообразных свойствах. Эта моя активность полагания бытия и истолкования бытия учреждает привычную ориентацию моего Я, благодаря которой предмет этот теперь освоен мной как постоянный в своих определенностях»[11].

2. Юридическое мышление как компонент правовой реальности

Оставляя в стороне сложную проблематику взаимосоотнесенности Я с внешним миром, являющуюся предметом скорее философского осмысления, чем научного познания, отметим лишь одно: в практическом плане развитие (в том числе в исторической ретроспективе) личностного самосознания, все более углубленное познание человеком самого себя идут рука об руку с совершенствованием знаковых средств конструирования природной и социальной реальности, коррелируют с ним и — более того — выступают его необходимой предпосылкой. Тем самым прогресс мышления, если понимать указанный термин не в примитивно-эволюционистском, а в более широком значении, обусловливает развитие знаковых средств конструирования реальности и в конечном итоге эволюцию последней.

Сказанное в полной мере относится к юридическому мышлению, выступающему важнейшим источником конструирования правовой реальности. Данная категория лишь относительно недавно привлекла к себе внимание исследователей, причем ее дефиниции не отличаются особенной ясностью[12], что свидетельствует об отсутствии четких представлений и о самом этом явлении. Юридическое мышление чаще всего воспринимают как духовное образование, делая основной упор на его цивилизационную и культурно-историческую детерминированность[13]. Очевидно, что «данный подход, будучи справедливым по существу, вместе с тем не способствует описанию базовых структур юридического мышления, определяющих эволюцию правовой реальности и знаковых средств ее конструирования.

Отдельную проблему составляет соотношение юридического мышления и правосознания. Очевидно, что, выступая в структурном плане компонентом правосознания, юридическое мышление не тождественно ему. Если правосознание традиционно принято определять как совокупность идей и психологических установок, воздействующих на правовое поведение индивидов и формирующих культурную среду, в которой осуществляется это поведение, то юридическое мышление представляет собой один из сегментов (и одновременно наиболее высокий структурный уровень) правосознания, играющий особую роль в конструировании правовой реальности.

Имеются все основания утверждать, что юридическое мышление представляет собой обладающий высокой степенью рефлективности процесс познания права, а также совокупность результатов познавательной деятельности, выступающих необходимой предпосылкой юридического семиозиса. Одним из наиболее важных проявлений юридического мышления является правовая наука (догма), возникающая на стадии развитого юридического мышления, придающая устойчивость идеям, представлениям и смыслам, составляющим содержание правовой реальности. Как пишет Л.И. Глухарева: «Догма — это наиболее точная формулировка многообразного поля смыслов, точный ответ, даваемый здесь и сейчас. Догма — единица мышления, следовательно, нет нужды дробить выражаемый ею смысл. Она не является неизменной, однако имеет высокий уровень стабильности, благодаря чему может выступать стимулом для институционализации»[14].

Таким образом, мышление вообще и правовое мышление в частности играет троякую роль в конструировании реальности (в том числе реальности правовой). Оно, во-первых, формирует ее субстанциональную основу, образуемую атомарными фактами, представляющими собой, согласно определению Л. Витгенштейна, соотношения объектов внешнего мира[15], во-вторых, устанавливает взаимную связь фактов в логическом и культурно-историческом пространстве реальности, тем самым обеспечивая когерентность последней, и, в-третьих, закрепляет факты и связи между ними в различных знаковых формах, вырабатываемых в процессе познавательной активности индивидов.

3. Общая характеристика знакового конструирования реальности

Сформулированные соображения относятся не только к правовой реальности, но имеют универсальный характер и касаются любых видов реальности, о чем неоспоримо свидетельствует история математического познания, в ходе эволюции которого происходит все более полное и совершенное конструирование физической реальности, а точнее, пространства как ее многомерной топологии[16]. Базовыми элементами такого описания, как известно, являются множества чисел (натуральных, целых, вещественных и комплексных), со времен Евклида представляемых в виде точек на плоскости. Тем самым в математическом описании происходит конструктивистский акт заполнения пространственного континуума, направленный на устранение пробелов в нем.

Это происходит путем расширения исходных множеств посредством добавления новых элементов. Одной из аксиом теории чисел является утверждение, согласно которому сколь бы плотным ни было исходное множество, новое множество, сконструированное на его основе, повсюду плотно по отношению к данному исходному. Имеет смысл и обратное утверждение: исходное множество повсюду плотно относительно сконструированного множества, то есть равномощно ему. Так, множество Q рациональных чисел повсюду плотно относительно множества R вещественных чисел и т. п., что имеет следующую символическую запись:

∀r ∈ R, ∀ ε > 0, ∃ q ∈ Q : r – ε < q < r + ε[17].

Аналогичное утверждение можно сформулировать применительно к любому иному числовому множеству, представляющему собой, следовательно, расширение исходного множества, на основе которого оно сконструировано. В частности, множество натуральных чисел расширяется до множества целых чисел в результате добавления таких элементов, как нуль и отрицательные числа. Аналогичным образом множество целых чисел расширяется до множества рациональных чисел путем введения конечных дробей, а последнее введением бесконечных дробей расширяется до множества иррациональных чисел. Наконец, невозможность удовлетворительным образом обеспечить когерентность пространственного континуума, оперируя только действительными числами, способствовала расширению последнего множества до множеств комплексных и гиперкомплексных чисел, позволяющих решать задачи, нерешаемые на множестве вещественных чисел. Например, квадратные уравнения с отрицательным дискриминантом, не имеющие вещественных корней, обладают только мнимыми (комплексными) корнями[18].

Исследование конструктивистских свойств числовых множеств, являющихся в подобном представлении ни чем иным, как совокупностями знаков с «нулевыми» референтами, соотносимых с любыми объектами реальности[19], стимулировало развитие конструктивной математики, появление которой было обусловлено необходимостью устранения ряда противоречий, возникающих в рамках традиционных подходов. Предметом ее описания выступают так называемые конструктивные объекты, простейшие из которых «получаются с помощью сочетания букв, знаков или символов из конечного алфавита в цепочки или слова»[20]. Очевидно, что конструктивны не только числовые множества, но и различного рода нелинейные объекты (деревья, матрицы, графы и т.п.). Важнейшей особенностью любых конструктивных объектов является их самопорождаемость, позволяющая вводить и исследовать понятия рекурсивных множеств и отношений, задаваемых частично или полностью рекурсивными функциями (алгоритмами)[21].

Результатом установления взаимной корреляции между отдельными знаками, являющимися точками на многомерной плоскости, становятся линейные функции вида f(x) = a0 + + a1x1 + a2x2 + ... + anxn и более сложные нелинейные функции, частным случаем которых служат булевы функции вида f(x) = (⊕n(k=1) ⊕(i1,…,ik) a(i1,…,ik)xi1∙ … ∙ xik) ⊕a0[22]. Смысл рассматриваемых соотношений (равно как и вытекающих из них уравнений) состоит в том, что они описывают преобразования пространства[23], что, в свою очередь, выступает условием трансформации любых феноменов, находящихся в этом пространстве, то есть их динамики, включая динамику эволюционную. Наибольшее значение применительно к социокультурной, в том числе правовой реальности, представляют различные случаи нелинейной динамики, характеризующиеся скачкообразным переходом системы в новое качественное состояние в результате бифуркации, происходящей под воздействием заранее не прогнозируемых флуктуаций.

Математическое описание таких процессов позволяет вести речь о катастрофической трансформации гладкой поверхности равновесий в окрестностях точек бифуркации и об образовании на этой поверхности «сверток», «складок» и «сборок» различного вида[24]. Наиболее интересной как в плане математического описания и выводов, так и в плане физического смысла является катастрофа, приводящая к образованию трехмерного пространства типа «ласточкин хвост», выражаемого формулой V = x5 + ax3 + bx3 + cx, где коэффициенты определяют пространственные параметры (измерения). В конечном итоге можно различать два вида трансформаций многомерного пространства природной и социокультурной реальности, а именно движения, представляющие собой линейные преобразования, и скачки, являющиеся преобразованиями нелинейными[25].

Из всего сказанного напрашивается вывод о том, что конструирование не только физического пространства, но и пространства социокультурной реальности, а также разнообразных феноменов последней является результатом познавательной и иной творческой активности индивида, чье мышление выполняет конструктивистскую функцию, без чего вести речь о реальности как таковой невозможно. Конструирование реальности осуществляется при помощи разнообразных знаковых средств, усложняющихся по мере их эволюции. По мере конструирования происходит совершенствование знаковых средств, в результате чего универсализуются взаимозависимости атомарных фактов, образующих исходный, базовый уровень реальности[26]. Важным аспектом рассматриваемого процесса выступает смыслопорождающая деятельность мышления, в частности юридического мышления, приводящая к возникновению все более сложных релевантностей, образующих смысловую структуру реальности. Имеются основания полагать, что эта структура задает пределы возможностей конструирования реальности и устанавливает его закономерности.

Таким образом, мышление в различных его аспектах (в том числе и юридическое) можно рассматривать как смыслопорождающий процесс, лежащий в основе знакового конструирования реальности. Существует очевидная связь между культурой как пространством интерсубъективной коммуникации и совокупностью текстов, с одной стороны, и мышлением участников коммуникации — с другой[27]. При этом динамика культуры, обусловленная смыслопорождающей активностью последних, имеет ярко выраженный семиотический характер. Как отмечают Ю.М. Лотман и Б.А. Успенский, «смена культур (в частности, в эпохи социальных катаклизмов) сопровождается обычно резким повышением семиотичности поведения (что может выражаться даже в изменении имен и названий), причем и борьба со старыми ритуалами может принимать сугубо ритуализованный характер»[28].

4. Этапы эволюции знакового конструирования реальности

Разные виды смыслов, обеспечивающие связь между знаками и феноменами социокультурной и правовой реальности, порождают различные знаковые формы, эволюционирующие в диахронной ретроспективе. Прослеживая данную эволюцию, М. Фуко выделил в рамках западноевропейской культуры несколько последовательно сменяющих друг друга эпистем, каждая из которых характеризовалась собственным типом семиозиса. По мысли философа, эпистема представляет собой способ соотнесения знаков с феноменами реальности (референтами) в контексте исторически и культурно детерминированных дискурсивных практик, причем переход к каждой новой эпистеме, заранее не прогнозируемый и не детерминируемый, становится причиной катастрофического разрыва когерентности социокультурной реальности. М. Фуко обнаруживает «два крупных разрыва в эпистеме западной культуры: во-первых, разрыв, знаменующий начало классической эпохи (ок. середины XVII в.), а во-вторых, тот, которым в начале XIX в. обозначается порог нашей современности»[29].

Рождение современной методологии научного знания, всесторонне определившей многообразие средств, применяемых для конструирования различных видов реальности (как природной, так и социокультурной), принято связывать с переходом к классической эпистеме[30]. Имеет, однако, смысл обратиться к более подробному рассмотрению предшествующего этапа эволюции знания (и эволюции знаковых средств конструирования реальности соответственно), тем более что М. Фуко, а вслед за ним и другие авторы уделяют значительное внимание этому весьма продолжительному отрезку истории познавательной деятельности. Более того, расширяя исходную установку, эпистемы, выделенные М. Фуко, рассматривали во всемирно-историческом плане. Так, С.С. Аверинцев различал три типа культурного семиозиса, отчасти совпадающих с «эпистемами», а именно: дорефлективно-традиционалистский, соотносимый с древневосточной и античной культурами, рефлективно-традиционалистский, утративший значимость в эпоху модерна, и современный, характеризующийся радикальным разрывом с традиционной установкой[31].

Характерной чертой дорефлективной установки является опосредованный характер семиозиса, при котором знаки соотносятся с референтами не напрямую, а посредством образов, принадлежащих к общекультурному фонду, что обусловливает символичность знаковых средств конструирования реальности (в том числе реальности юридической). Именно таким способом в условиях неразвитости соответствующих видов мышления обеспечивается когерентность атомарных фактов реальности, связываемых через посредство образных ассоциаций. М. Фуко выделял четыре вида таких ассоциаций, а именно: пригнанность, соперничество, аналогия и симпатия. Указанные способы семиозиса, определявшие метод конструирования реальности еще в античную эпоху, насколько можно судить по сочинениям древнегреческих и римских авторов[32], «говорят нам о том, как мир должен замыкаться на самом себе, удваиваться, отражаться или сцепляться с самим собой для того, чтобы вещи могли походить друг на друга»[33].

При таком положении дел оказывается неудивительным, что главной целью дорефлективного мышления становится не столько обнаружение претендующих на универсальность причинно-следственных связей между отдельными «атомарными» фактами, сколько их описание, каталогизация и систематизация, которые бы позволили дать по возможности исчерпывающее описание реальности с ее фактической стороны. В основе такого стремления лежала присущая дорефлективному мышлению уверенность в статичности и, следовательно, потенциальной исчерпаемости реальности. Со временем (правда, это время было чрезвычайно продолжительным во всемирно-историческом плане) стала очевидной несостоятельность подобной установки в силу неустранимости присущей миру динамики. Даже попытки описания атомарных фактов, из которых состоит этот мир, не говоря уже о практическом освоении последнего, приводят к его трансформации, проявляющейся в том числе в изменении фактического состава, который приходится всякий раз описывать заново.

Этот бесплодный труд, занимавший жизнь целых поколений, в конечном итоге и стал одной из причин перехода к рефлективной установке, присущей классической рациональности европейского Нового времени. Для классической рациональности прежде всего характерен радикальный поворот от описания атомарных фактов к обнаружению всеобщих причинно-следственных связей между ними и их математическому описанию. Сначала физическая, а затем и социокультурная реальности стали конструироваться с помощью всеобщих законов, формулируемых на основе атомарных фактов. Как известно, первые наглядные попытки сформулировать такие законы предприняли Р. Декарт, Г. Галилей, И. Ньютон и руководствовавшиеся их опытом грамматики Пор-Рояль. Естественно, что ассоциативные связи между явлениями, вполне удовлетворявшие дорефлективное сознание, оказались непригодными для описания законов природы и человеческого общества.

Как следствие, потребовались и новые семиотические средства конструирования реальности, обеспечивающие не только ее когерентность, но и динамику различных сегментов, равно как и самой реальности в целом. Эти средства утратили образно-символическую составляющую, опосредствовавшую связь планов означаемого и означающего, становясь знаками, представляющими собой, согласно определению Ф. Соссюра, двустороннюю связь между понятием (психическим образом в сознании) и его внешним (акустическим или графическим) выражением[34]. Такие знаки, порождаемые конструктивной деятельностью человеческого сознания, оказываются более пригодными для того, чтобы формировать устойчивые общезначимые связи между атомарными фактами, чем символы, целиком ориентированные на фактическую конкретность реальности.

Отличительной особенностью классического мышления или, иначе говоря, классической рациональности, в том числе мышления правового[35], являлся механицистский подход к реальности, получивший наглядное выражение в законах ньютоновской механики[36]. Следовательно, любые законы в рамках классической рациональности призваны были описывать цепочку причинностей, восходящую к умозрительно постулируемой (и рациональными средствами неверифицируемой) первопричине, каковой выступала божественная воля. При этом возможность саморазвития, самопроизвольной динамики не просто не принимались в расчет, но целенаправленно элиминировались. Данная установка проявила себя в генерируемых классическим мышлением знаковых комплексах, имевших статичный характер и не включавших в себя динамическое измерение. Как писал Ф. Соссюр, на идеи которого классическая рациональность оказала значительное воздействие, «для говорящего не существует последовательности… фактов во времени: ему непосредственно дано только их состояние, поэтому и лингвист, желающий понять это состояние, должен закрыть глаза на то, как оно получилось, и пренебречь диахронией. Только отбросив прошлое, он может проникнуть в сознание говорящих»[37].

Переход к постклассическому типу рациональности ознаменовался открытием исторического измерения реальности, в том числе реальности социокультурной и правовой. Отныне основной задачей познания становится конструирование реальности в ее эволюционной динамике. Указанное обстоятельство повлекло за собой радикальную трансформацию знаковых средств конструирования, придание им объемности посредством добавления к двусторонней связи означающего и означаемого динамического измерения[38]. В результате знаковые комплексы (каковыми являются все культурные феномены, включая право) превращаются в сложные саморазвивающиеся системы, математически описываемые при помощи нелинейных уравнений, задающих трансформации социокультурного пространства.

Представляется не случайным, что предметом особенно пристального внимания гуманитарных наук становятся структуры сознания, трансформация которых определяет динамическое измерение культурного семиозиса. Такие структуры описываются как универсальные грамматики, обладающие текстопорождающими свойствами. Одна из наиболее известных и эвристически удачных моделей универсальной грамматики была предложена Н. Хомским, различавшим глубинные и поверхностные языковые структуры. По мнению ученого, любые высказывания, во всем их многообразии и сложности, порождаются при помощи ограниченного набора правил, принадлежащих глубинной (генеративной) грамматике, на подсознательном уровне доступных каждому говорящему и определяющих условия трансформации поверхностных синтаксических структур[39]. Тем самым удалось совместить структурный и трансформационный аспекты семиозиса, что привело к утрате релевантности предложенной Ф. Соссюром дихотомией синхронии/диахронии.

5. Общекультурные закономерности конструирования правовой реальности

Рассмотренная лишь в самых общих чертах модель эволюции знаковых средств конструирования социокультурной динамики получает свое подтверждение при обращении к фактографическому материалу из истории естественных человеческих языков[40], которые первоначально складываются из окказионально мотивированных индивидуальных знаков, обладающих максимальной степенью конкретности и обозначающих единичные предметы. Простейшим (и наиболее ранним) примером таких знаков являлись ручные жесты, выступавшие, по мнению некоторых ученых, первым способом знаковой коммуникации. Теорию возникновения языка из жестов пытались обосновать уже в античную эпоху такие философы, как Эпикур, Т. Лукреций и др.[41].

Впоследствии одним из наиболее активных сторонников теории жестовой коммуникации стал Н.Я. Марр, видевший в ней отправную точку эволюции не только языка, но и ряда иных социальных институтов[42]. В настоящее время данная концепция считается маргинальной и подвергается отчасти небезосновательной критике. Существует и иная точка зрения, указывающая на бесспорные достоинства жестовой теории, позволяющей объяснить действие базовых психофизиологических механизмов, лежащих в основании более сложных форм знаковой коммуникации[43]. По мере становления и развития звукового языка элементы жестовой коммуникации сохранились в его структурах в виде эмфатических ударений, восклицательной интонации[44] и, в особенности, так называемых дейктических слов, играющих, как показал К. Бюлер, важную роль в конструировании пространственных отношений с участием говорящего[45].

Индивидуальный и, следовательно, предельно конкретизированный и приуроченный к отдельным коммуникативным ситуациям, характер первичных форм знаковой коммуникации находит свое проявление в идиолектах, из которых, по мнению некоторых лингвистов, и состоит язык любого человеческого сообщества на ранних этапах развития[46]. Как утверждал В. Гумбольдт, «все люди говорят как бы одним языком, и в то же время у каждого человека свой отдельный язык. Необходимо изучать живую разговорную речь и речь отдельного индивидуума»[47]. В ходе эволюции на основе множества идиолектов формируется единый язык, обязательный для всех членов языкового сообщества[48]. При этом индивидуальные различия, проявляющиеся в идиолектах, не утрачивая в целом своего значения, в той или иной мере нивелируются. Активную роль здесь играют процессы нормализации, происходящие в любом языке, достигшем известной ступени развития.

Одной из наиболее значимых предпосылок нормализации является утрата семиотическими средствами, используемыми языком, а также иными семиотическими системами, включая право, своей непосредственной образной выразительности и превращение их в знаки, способные сигнифицировать большие классы предметов, обладающих общими признаками[49]. Исследования А.М. Хокарта продемонстрировали, что эволюция от знака-изображения к знаку-символу имеет общекультурное значение и затрагивает любые переплетенные с естественным языком сферы коммуникации, например политические и правовые ритуалы, практиковавшиеся в древних обществах[50]. Важную роль здесь играет научное знание, способствующее концептуализации культуры и формированию категориального аппарата, с помощью которого обеспечивается семантическое единообразие различных сфер культурной реальности, включая и реальность правовую[51].

Данное обстоятельство применительно к лингвистической семантике описывает Вяч. Вс. Иванов, по словам которого: «Развитию от конкретных изображений к символам в языках соответствует сходное перемещение теоретических интересов по отношению к языку. Для ранних этапов сознания (в частности отраженных в мифах) основной проблемой являлась связь знака и предмета, что сказывается в преданиях о наименовании вещей… Современная лингвистическая семантика, развитие которой началось с исследования знаков, обозначающих концепты, меньше всего занимается этим кругом вопросов»[52]. То же можно сказать и о юридической науке, правотворческое значение которой состоит в том, что она, формируя систему средств знакового конструирования правовой реальности, создает условия для ее нормализации.

6. Юридическая наука и знаковое конструирование правовой реальности

Все вышеизложенное призвано пролить свет на эволюцию средств конструирования правовой реальности, подчиняющуюся тем же самым закономерностям, действие которых определяет эволюцию иных видов реальности. Важным фактором этой эволюции является юридическое мышление. Его познавательная активность обусловливает динамику правовой реальности в историческом измерении, а также усложнение в смысловом и системно-структурном отношениях. Особое большое значение в плане конструирования правовой реальности и формирования его знаковых средств играет правовая наука, являющаяся наиболее организованным и высоко рефлектированным проявлением юридического мышления.

В истории правовой науки наблюдается смена тех же эпистем (а именно дорефлективной, классической, неклассической и постнеклассической), которые ранее были выделены применительно к истории гуманитарного знания в целом. При этом на дорефлективной стадии основная задача правового познания состояла в описании множества конкретных (атомарных) фактов, из которых складываются реальности на своем первичном уровне. Учитывая специфику правовой реальности, можно утверждать, что знаковыми средствами закрепления таких фактов выступают субъективные права и обязанности участников правового общения. Следует отметить: связывание отдельных атомарных фактов в единое целое правовой реальности на дорефлективной стадии развития юридического мышления осуществлялось при помощи ассоциаций, имевших общекультурное значение[53]. На стадии классической рефлективности происходит формирование современного научного метода, при помощи которого на основе атомарных фактов формируются общезначимые взаимосвязи, получающие внешнее выражение в виде правовых норм. Наконец, на неклассической и постнеклассической стадиях правовая реальность приобретает динамическое измерение, способствующее ее дальнейшему усложнению, равно как и усложнению знаковых средств конструирования правовой реальности.

Характерные особенности дорефлективного правового познания ярко проявили себя уже в деятельности римских юристов. Возникшая на рубеже III–II вв. до н. э.[54], юриспруденция Древнего Рима первоначально не имела правотворческого значения. В предклассический период истории римского права юристы решали чисто прикладные задачи, а именно составляли иски и сделки (cavere), вели дела в суде (agere) и консультровали граждан по вопросам права (respondere). Перечисленные задачи ранней римской юриспруденции были настолько прочно с нею связаны, что даже в середине I в. до н.э. Цицерон (Cic. de. orat. 1. 48. 212), отвечая на вопрос, кого можно называть юристом, утверждал, что таковым является тот, «кто сведущ в том законе и практике его применения, которым пользуются частные лица в гражданской общине, и в том, чтобы давать ответы, и вести дело в суде, и составлять формулы (qui legem, et consuetudinis eius, quia private in civitate uterentur, et ad respondendum, et ad agendum, et ad cavendum, peritus esset)». Таким образом, доктрина в историческом генезисе первоначально вырастала из чисто практических потребностей, неотделимых от тех отношений и фактов, которые образовывали субстанциональную основу правопорядка. От них, естественно, были неотделимы рефлективные моменты, предполагавшие осмысление релевантности юридически значимого поведения. Иными словами, правовая наука в момент своего зарождения представляла собой осмысленную практическую работу юристов, обладавших достаточной для этого квалификацией.

Лишь с течением времени, по мере эволюции как правопорядка, так и в его контексте — интеллектуальной, творческой деятельности знатоков права, происходит дифференциация научного мышления и практики, сделавшейся его гносеологическим объектом. Своего наивысшего расцвета римская юридическая доктрина достигает в I–III вв. н. э., когда произведения авторитетных юристов (Гая, Ульпиана, Папиниана, Г. Модестина и Юлия Павла) получают официальное признание в качестве источников права. Однако даже в этот период доктрина не отвечала строгим критериям научности в современном смысле[55]. Деятельность классических римских правоведов по преимуществу сводилась к формулированию общих принципов правового регулирования (совокупность которых получило название ius naturale, естественного права) и к описанию на их основе конкретных жизненных обстоятельств (казусов), а также возникающих в этих обстоятельствах субъективных прав и обязанностей.

Обращают на себя внимание особенности изложения материала в сочинениях римских юристов. По словам В.А. Савельева: «Описание казуса римские юристы чаще всего начинали формулой “спрашивается…” (quasitum est), за которой следовало изложение обстоятельств казуса. И далее следовал собственно “ответ” юриста, начинающийся словами “ответил, что…” (respondi). Иногда за respondi следовала еще одна характерная формула: “таково право” (quid iuris sit)»[56]. Вместе с тем представление о норме как правиле поведения, обладающем общезначимостью, общеобязательностью и многократной повторяемостью, в целом было чуждо юристам классического периода. О казуистичности их мышления свидетельствуют особенности применяемого ими метода, в частности, стремление дать точные дефиниции понятий, неизменная приверженность заимствованным в трудах Аристотеля приемам родовидовой классификации изучаемых фактов, использование иных формально-логических и лингвистических приемов толкования, к которым подчас сводилось правовое исследование[57].

Таким образом, юристы Древнего Рима проделали огромную работу, призванную дать по возможности исчерпывающее описание, систематизацию и каталогизацию юридических фактов, из которых на эмпирическом уровне складывалась правовая реальность. Это способствовало типизации последних, формулированию тех образцовых казусов, руководствуясь которыми судьи могли выносить решения по конкретным делам. Как пишет А.А. Малиновский: «Образцовый казус представлял собой модель решения типичного юридического спора, возникшего при одинаковых или сходных фактических обстоятельствах… Появление образцовых споров свидетельствует о достаточно высоком уровне развития римской юриспруденции. Ее представители смогли выявить типичное в правовой действительности, точно определить юридическую суть спора, абстрагируясь от разнообразных фактических нюансов, попытались создать теоретическую модель решения одинаковых споров путем применения метода аналогии»[58].

Типизация конкретных жизненных ситуаций, производившаяся римской юриспруденцией, проливает свет на особенности доктринального правотворчества и на специфику правопорядков традиционных обществ, к числу которых относилось и античное общество Древнего Рима. Характерной чертой таких правопорядков являлась неразвитость нормативного компонента, в связи с чем роль основного средства конструирования правовой реальности выполняли субъективные права и обязанности, неразрывно связанные с конкретными жизненными ситуациями, из которых они проистекали. Именно в субъективных правах и обязанностях репрезентировалась и формализовалась смысловая структура соответствующей фактической ситуации, позволявшая участникам правового общения психологически воспринимать субъективные права в качестве юридических притязаний, дававших возможность требовать определенного поведения обязанных лиц.

Формулируя образцовые казусы, юристы руководствовались предпосылкой, в соответствии с которой в ситуациях, обладающих одинаковой релевантностью, субъекты будут вести себя аналогичным образом, что позволяло создавать типовые модели субъективных прав и обязанностей, применимые к множеству сходных фактических ситуаций. В этом смысле типизация юристами правовой реальности расширяла ее горизонты, позволяя перейти от единичных фактов к их совокупностям, объединенным общей релевантностью и характерными признаками[59]. Одновременно познавательная деятельность римских юристов стала логическим продолжением и развитием процессов конструирования реальности, истоки которых коренятся в допредикативных горизонтах жизненного мира[60] и в обыденном правосознании субъектов правового общения.

Рецепция римского права в средневековой Западной Европе, начиная с XI в., повлекла за собой не только усвоение юристами научных достижений и результатов античных знатоков права, но и возрождение правотворческого значения юридической доктрины[61]. Более того, в условиях местного партикуляризма, присущего средневековому праву, именно юристы творили единый правопорядок (jus commune)[62]. Не случайно стремление европейских монархов придать их сочинениям обязательную силу[63]. Дело в том, что в условиях зарождающейся абсолютистской государственности раннего Нового времени государь как верховный суверен нации становится ключевой фигурой jus commune, придававшей доктринальным положениям обязательность в плане правоприменительной практики[64]. Одновременно и само государство, на авторитет которого опиралась доктрина, в момент зарождения представляло собой результат усилий юристов по обобщению и концептуализации феноменов правовой реальности.

Указанная тенденция проявилась в период XIII–XIV вв., на который приходится деятельность постглоссаторов (комментаторов)[65], являвшихся, в отличие от глоссаторов, не только университетскими профессорами, но и активными участниками политической жизни. Рекомендации, сформулированные в работах наиболее влиятельных постглоссаторов, таких как Бальдус ди Убальди, Франциск Аккурсий, Бартоло ди Сассоферато и др., подлежали обязательному применению в судах, что дало возможность обуздать произвол судей и создать условия для согласования городских, коммунальных, общинных и иных местных обычаев[66].

В трудах представителей научной доктрины jus commune создаются юридические конструкции, претендующие не просто на типизацию, но на обобщение фактического материала и, следовательно, на общезначимость в качестве компонентов правовой реальности. Результатами тщательной доктринальной проработки стали практически неизвестные римскому праву категории государства, публичной власти, юридических лиц, договорного права и т.п. Так, говоря о влиянии средневековой юридической доктрины на развитие договорного права, Д.Ю. Полдников подчеркивает ее основополагающее значение. По его словам: «Вопреки существующему стереотипу… римское право не знало общей теории договора, основанной на консенсуальной модели договора, едином терминологическом обозначении договора, его обязательности, договорной свободы… Как же получилось, что столь фрагментированное римское договорное право легло в основу современной договорной теории? Ключевую роль здесь сыграли теоретические концепции представителей средневекового jus commune»[67].

Именно благодаря правотворческой деятельности юристов происходит дальнейшая теоретизация и концептуализация правовой реальности, заложившая основы для формирования в эпоху Нового времени национальных правовых систем, которые стали закономерным результатом нормализации правопорядков, приведшей к формированию на основе типизированных юристами субъективных прав и обязанностей общезначимых правил поведения, распространивших свое действие на всех участников правового общения. Ведущую роль в нормализации правопорядков, завершившейся созданием кодификаций XIX столетия, играла юридическая наука, в том числе и в ее доктринальном аспекте. Великие юристы раннего Нового времени (в частности, И. Альтузий, Г. Гроций, У. Блэкстоун, Д. Коук, Ж. Боден, Ж. Кюжа, Ч. Беккария и др.), которых с полным на то правом можно назвать создателями современного научного метода[68], сформулировали теоретическое представление о норме права как правиле поведения, нашедшее применение в законодательном регулировании общественных отношений.

По мере окончательного формирования нормативного измерения правовой реальности доктрина утрачивает присущее ей значение источника права. Этому способствовали механистические модели правового регулирования, получившие распространение в правотворческой и правоприменительной практике Нового времени, на которую опосредованное, но весьма активное влияние оказала классическая естественнонаучная картина Вселенной, подчиненной действию природных законов, представляющих собой всеобщую причинно-следственную связь фактов, установленных в опыте. Как следствие, основным средством конструирования современного правопорядка становятся правовые нормы, рассматриваемые в качестве официально-властных предписаний, обладающих признаками общеобязательности, формальной определенности, многократности применения, и распространяющие свое действие на неопределенный круг лиц и на неограниченное множество типичных общественных отношений[69].

Со всей наглядностью подобные механистические представления о нормативности права проявили себя в разработанной советскими юристами концепции «механизма правового регулирования». Это процесс одностороннего воздействия установленных государством норм на поведение членов общества путем наделения их субъективными правами и обязанностями[70]. Одновременно правовая наука, основная задача которой выявление предпосылок и общих закономерностей нормативного регулирования, толкование норм и выработка рекомендаций по их применению, вытесняется в сферу чистого знания[71].

Правотворческие возможности доктрины, чьи положения по мере усложнения современного правопорядка становятся все более абстрактными и теоретически нагруженными, оцениваются исследователями скептически[72], несмотря на оговорки о том, что доктрина является важным способом правообразования в любом обществе, «всеобъемлющей формой права», вторичным, нетрадиционным источником права и т.п.[73] Исключение составляет лишь англосаксонское (англо-американское) право, где в силу ряда причин исторического, системного и социокультурного характера за доктриной сохранилось (хотя и в ограниченных пределах) значение источника права[74].

7. Выводы

Рассмотренные тенденции исторической динамики науки о праве отражают важнейшие закономерности трансформации знаковых средств конструирования правовой реальности в эволюционном измерении. Это обусловлено самой природой юридической науки, представляющей собой совокупность текстов, то есть знаковых комплексов, организующих, упорядочивающих и репрезентирующих феномены правовой реальности на основе смысловой структуры, имманентно ей присущей.

Мы видели, что основной закон эволюции правовой реальности состоит в ее развитии в сторону все большей общезначимости образующих эту науку знаков, коррелирующим с формированием единой смысловой структуры, пронизывающей эту реальность. А именно релевантности (возникшие изначально в допредикативных горизонтах жизненного мира), образующие смысловое ядро конкретных жизненных ситуаций[75], в ходе эволюции универсализуются, распространяясь на множество однотипных фактов и однородных социальных отношений, и требуют от участников данных отношений сходного поведения”. В плане знаковой формы эволюция правовой реальности проявляется в формировании на основе субъективных прав и обязанностей норм общего действия, адресатами которых выступает неограниченный круг участников правового общения.

Таким образом, правовые нормы, являющиеся атрибутом развитого правопорядка, выступают результатом типизации субъективных прав и обязанностей и седиментации юридически релевантного опыта множества конкретных индивидов. Следствием рассматриваемых процессов становится формирование общего для всех индивидов пространства правовой реальности, представляющее собой единое поле интерсубъективных коммуникаций. Правовая наука в целом и доктрина в частности, благодаря присущему им высокому рефлексивному потенциалу, а также авторитету, которым пользуются ученые-юристы, способны значительно ускорить этот процесс, став мощным катализатором эволюционных изменений правовой реальности.

Примечания:

[1] Степин В.С. Саморазвивающиеся системы и постнеклассическая рациональность // Вопросы философии, 2003. № 8. С. 5–18.

[2] Декарт Р. Рассуждение о методе, чтобы верно направлять свой разум и отыскивать истину в науках // Декарт Р. Соч. В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1989. С. 268–269.

[3] Матурана У., Варела Ф. Древо познания. Биологические корни человеческого понимания. М.: Прогресс-Традиция, 2001.

[4] Философский смысл категории заброшенности раскрывается в трудах представителей экзистенциализма, прежде всего, Ж.-П. Сартра и М. Хайдеггера. См.: Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad marginem, 1997; Сартр Ж-.П. Бытие и ничто: опыт феноменологической онтологии. М.: Республика, 2000.

[5] Лукач Д. К онтологии общественного бытия. Пролегомены. М.: Прогресс, 1991. С. 72.

[6] Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование знания: Трактат по социологии знания. М.: Academia-центр; Медиум, 1995.

[7] Косериу Э. Синхрония, диахрония и история: Проблема языкового изменения. М.: Едиториал УРСС, 2001.

[8] Разуваев Н.В. Государство в эволюционном измерении. М.: Юрлитинформ, 2018.

[9] Гуссерль Э. Картезианские медитации. М.: Академич. проспект, 2010.

[10] Шюц А. Размышления о проблеме релевантности // Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. С. 278–295.

[11] Гуссерль Э. Указ. соч. С. 90.

[12] Мордовцев А.Ю. Юридическое мышление в контексте сравнительного правоведения: культурантропологические проблемы // Известия высших учебных заведений. Правоведение. 2003. № 2(247). С. 38.

[13] Овчинников А.И. Правовое мышление в герменевтической парадигме. Ростов-н./Д.: Изд. Ростовск. ун-та, 2002.

[14] Глухарева Л.И. Догма права и догматичность юридического мышления // Вестник РГГУ. Сер.: Экономика. Управление. Право. 2013. № 19(120). С. 20.

[15] Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I. М.: «Гнозис», 1994. С. 5.

[16] Рейхенбах Г. Философия пространства и времени. Изд. 3-е. М.: Книжный дом Либроком, 2010.

[17] Феликс Л. Элементарная математика в современном изложении. М.: Прогресс, 1967. С. 53–54.

[18] Возможность решения таких уравнений была очевидна уже Р. Декарту. Декарт Р. Геометрия. М.: ГОНТИ, 1938. С. 76.

[19] Манин Ю.И., Панчишкин А.А. Введение в теорию чисел // Итоги науки и техники. Сер.: «Современные проблемы математики. Фундаментальные направления», 1990. Т. 49. С. 6.

[20] Мартин-Лёф П. Очерки по конструктивной математике. М.: Мир, 1975. С. 9.

[21] Там же. С. 15–17.

[22] Токарева Н.Н. Нелинейные булевы функции: бета-функции и их обобщения. Саарбрюккен: LAP Lambert Academic Publishing, 2011. С. 8

[23] Клейн Ф. Элементарная математика с точки зрения высшей. Т. 1. М.: Наука, 1987. С. 128 и след.

[24] Арнольд В.И. Теория катастроф // Итоги науки и техники. Сер.: Современные проблемы математики. Фундаментальные направления, 1986. Т. 5. С. 223.

[25] См.: Кубышкин Е.И. Нелинейная алгебра пространства-времени. М.: Книжный дом Либроком, 2009.

[26] Рассел Б. Философия логического атомизма. Томск: Водолей, 1999. С. 8–9.

[27] Поляков А.В. Право и коммуникация // Поляков А.В. Коммуникативное правопонимание: Избр. труды. СПб.: ООО Издат. дом Алеф-Пресс, 2014. С. 11–32.

[28]Лотман Ю.М., Успенский Б.А. О семиотическом механизме культуры // Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб.: Искусство-СПб, 2000. С. 485.

[29] Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб.: «A-cad», 1994. С. 35.

[30] Уайтхед А.Н. Наука и современный мир // Уайтхед А.Н. Избранные работы по философии. М.: Прогресс, 1990. С. 95; Хомский Н. Картезианская лингвистика. Глава из истории рационалистической мысли. Изд. 2-е. М.: КомКнига, 2010. С. 18–19; Grammont M. Review of A. Gregoire, «Petit traité de linguistique» // Revue des langues romanes. 1920. Vol. 60. P. 439.

[31] Аверинцев С.С. Греческая «литература» и ближневосточная «словесность» (противостояние и встреча двух творческих принципов) // Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М.: Наука, 1996. С. 15.

[32] Яркой иллюстрацией символически-ассоциативного восприятия реальности является известный логический квадрат, прообраз которого впервые был намечен в трудах Аристотеля и который получил свое завершенное оформление в трудах средневековых философов, таких как П. Абеляр и М. Пселл. В дальнейшем эта схема, подвергшаяся переосмыслению в новых социокультурных условиях, была взята за основу семиотического квадрата, призванного отобразить не только понятийные отношения, но и их знаковое выражение. Greimas A.J., Rastier F. The Interaction of Semiotic Constraints // Yale French Studies. 1968. Vol. 41. P. 86–105.

[33] Фуко М. Указ. соч. С. 62.

[34] Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. Екатеринбург: Изд. Уральск. ун-та, 1999. С. 68–70.

[35] Разуваев Н.В. Современная теория права в поисках постклассической парадигмы познания // Известия высших учебных заведений. Правоведение. 2014. № 5. С. 143–144.

[36] Мамардашвили М.К. Классический и неклассический идеалы рациональности. СПб.: Азбука-Аттикус, 2010. С. 38.

[37] Соссюр Ф. Указ. соч. С. 83.

[38] Чертов Л.Ф. «Знаковая призма»: пространственная модель семиозиса // Чертов Л.Ф. Знаковая призма: статьи по общей и пространственной семиотике. М.: Языки славянской культуры, 2014. С. 57–68.

[39] Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. М.: Изд. МГУ, 1972. С. 61 и след.

[40] В литературе неоднократно предпринимались попытки обнаружить общие закономерности эволюции права и языка, обусловленные их тесным взаимодействием и взаимопереплетением в процессах знаковой коммуникации. См., например: Касаткин А.А. История языка и история права (на материале некоторых романских языков) // Известия АН СССР. Сер. Литература и язык. 1964. Т. XXIII. Вып. 2. С. 113–124; Проскурин С.Г. Эволюция права в свете семиотики // Вестник НГУ. Сер.: Лингвистика и межкультурная коммуникация, 2008. Т. 6. Вып. 1. С. 48–53.

[41] Верлинский А.Л. Античные учения о возникновении языка. СПб.: Изд. СПбГУ, 2006. С. 333.

[42] Марр Н.Я. Язык // Марр Н.Я. Основные вопросы языкознания. М.: Соцэкгиз, 1935. С. 129

[43] Иванов Вяч. Вс. Нечет и чет: Асимметрия мозга и динамика знаковых систем // Иванов Вяч. Вс. Избр. труды по семиотике и истории культуры. Т. I. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 487 и след.

[44] Блумфилд Л. Язык. Изд. 2-е, стереотип. М.: Едиториал УРСС, 2002. С. 116.

[45] Бюлер К. Теория языка. Репрезентативная функция языка. М.: Прогресс, 2002. С. 82.

[46] Богданова Е.В. О некоторых аспектах изучения термина идиолект в отечественной и западной лингвистике // Вестник ЛГУ им. А.С. Пушкина. 2009. Т. 1. № 4. С. 100–108.

[47] Гумбольдт В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества // Гумбольдт В. Избр. труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1984. С. 45.

[48] Очевидную параллель идиолектам представляют так называемые индивидуальные правовые нормы, в которых некоторые исследователи усматривают первый этап развития правовой нормативности. Муравский В.А. Роль индивидуальных норм в образовании актуального права // Ежегодник Института философии и права Уральского отделения РАН. 2002. № 3. С. 283–303.

[49] Иванов Вяч. Вс. Лингвистика и гуманитарные проблемы семиотики // Известия АН СССР. Сер. Литература и язык. 1968. Т. XXVII. Вып. 3. С. 241.

[50] Hocart A. M. Kings and Councillors. Cairo: Egyptian University Press, 1936. P. 151.

[51] О различных аспектах концептуализации культурной семантики см. подробнее: Проблемы функциональной грамматики: Категоризация семантики / отв. ред. А.В. Бондарко, С.А. Шубик. СПб.: Наука, 2008.

[52] Иванов Вяч. Вс. Лингвистика и гуманитарные проблемы семиотики. С. 241.

[53] Шмитт К. Номос земли в праве народов jus publicum europaeum. СПб.: Владимир Даль, 2008.

[54] Новицкий И.Б. Основы римского гражданского права. М.: Проспект, 2015. С. 24–26.

[55]Берман Г.Дж. Западная традиция права: эпоха формирования. М.: Изд-во МГУ, Издат. группа Инфра-М — Норма, 1998. С. 131–132.

[56]Савельев В.А. Юридическая техника римской юриспруденции классического периода // Журнал российского права. 2008. № 12. С. 108.

[57] Перетерский И.С. Дигесты Юстиниана. Очерки по истории составления и общая характеристика. М.: Госюриздат, 1956. С. 68; Гарсиа Гарридо М.Х. Римское частное право: казусы, иски, институты. М.: Статут, 2005. С. 89.

[58] Малиновский А.А. Римская юриспруденция: методология и дидактика // Российское право: образование, практика, наука. 2017. № 4(100). С. 31.

[59] Шюц А. Размышления о проблеме релевантности // Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. С. 281.

[60] О жизненном мире см.: Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. Введение в феноменологическую философию // Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск: Сагуна, 1994. С. 87.

[61] Котляр И.А. «Jus commune» как средневековая модель общеевропейского правопорядка (XI XIV века). Автореф. дисс. … канд. юрид. наук. М., 2011; Михайлов А.В. Генезис континентальной юридической догматики. М.: Юрлитинформ, 2012.

[62] Федоров А.Н. Раздробленность или взаимодействие: о партикуляризме права средневековой Западной Европы // Вестник Челябинского государственного университета. 2015. № 23(378). Сер.: Право, Вып. 44. С. 20.

[63] Бурдье П. От «королевского дома» к государственному интересу: модель происхождения бюрократического поля // Бурдье П. Социология социального пространства. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2005. С. 279.

[64] Котляр И.А. Государь как институт европейского средневекового jus commune // Вестник МГУ. Сер. 11: Право. 2011. № 4. С. 106

[65] Полдников Д.Ю. Этапы развития научной доктрины jus commune в Западной Европе в XII–XIV вв. // Вестник МГУ. Сер. 11: Право. 2013. № 1. С. 90.

[66] Котляр И.А. Понятие «jus commune» в европейской правовой традиции // Вестник МГУ. Сер. 11: Право, 2009. № 5. С. 89–100; Марей А.В. К осмыслению рецепции римского права: формирование jus commune в Западной Европе XII–XIV вв. // Государство и право. 2012. № 5. С. 96–102.

[67] Полдников Д.Ю. Этапы формирования цивилистической договорной теории jus commune // Государство и право. 2012. № 6. С. 108.

[68] Чичерин Б.Н. Политические мыслители Древнего и Нового мира. СПб.: Лань, 1999. С. 150; Батиев Л.В. Политические и правовые учения XVII века. СПб.: Изд. Р. Асланова Юридический центр Пресс, 2006. С. 5–11; Занин С.В. Рождение учений о естественном праве в эпоху Нового времени: Иоанн Альтузий и Гроций // История государства и права. 2013. № 14. С. 24–27.

[69] Лейст О.Э. Сущность права. Проблемы теории и философии права. М.: Зерцало, 2002. С. 51–58.

[70] Казимирчук В.П. Социальный механизм действия права // Сов. государство и право. 1970. № 10. С. 37–44; Явич Л.С. Общая теория права. Л.: Изд. ЛГУ, 1976. С. 246; Тихомиров Ю.А. Правовая система развитого социалистического общества // Сов. государство и право. 1979. № 7. С. 39; Алексеев С.С. Общая теория права. В 2 т. Т. II. М.: Юридическая. литература. 1982. С. 25–30.

[71] Подобных воззрений на цель и назначение науки о праве придерживались уже мыслители XVII–XVIII вв., полагавшие, что юристы не создают правовую реальность, а лишь познают объективно присущие ей закономерности, сопоставлявшиеся с законами природы. Гоббс Т. Основы философии // Гоббс Т. Соч. В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1989. С. 237, 272; и Монтескье Ш.Л. О духе законов // Монтескье Ш.Л. Избр. произв. М.: Госполитиздат, 1955. С. 163 и др.

[72] Гримм Д.Д. К вопросу о понятии и источнике обязательности юридических норм // Журнал министерства юстиции. 1896. № 6. С. 26–27; Хвостов В.М. Общая теория права. Элементарный очерк. М.: Тип. Вильде, 1914. С. 107–108; Виноградов П.Г. Очерки по теории права. М.: Тип. т-ва А.А. Левенсон, 1915. С. 124–125; Tebbit M. Philosophy of Law: An Introduction. London; New York: Routledge&Kegan Paul, 2005. P. 36–52.

[73] Рожнов А.П. Нетрадиционные источники права в правовой системе // Вестник ВолГУ. 2001. Сер. 5. Вып. 4. С. 29; Вопленко Н.Н. Источники и формы права. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2004. С. 23; Любитенко Д.Ю. Правовая доктрина в системе источников российского права // Вестник Волгоградской академии МВД России. 2010. № 4; Малько А.В., Храмов Д.В. Система нетрадиционных источников российского частного права // Ленинградский юридический журнал. 2010. № 1. С. 38.

[74] Ромашов Р.А. Правовая доктрина в англо-американском, мусульманском и российском праве: проблема понимания и формы выражения // Проблемы методологии и философии права. Сб. статей участников II Международного «круглого стола» / под ред. С.Н. Касаткина. Самара: Самарск. гуманит. акад., 2015. С. 33–34.

[75]См. подробнее: Стовба А.В. Правовая ситуация как исток бытия права. Харьков: ЛЛС, 2006.

About the authors

Nikolay V. Razuvaev

Author for correspondence.
Email: nrasuvaev@yandex.ru

PhD in Law, Doctor of Law, Head of the Chair of Civil and Labour Law 

References

Supplementary files