К вопросу о психологической структуре синдрома отчуждения и механизмах негативного контента «голосов»

Полный текст

Современные тенденции в психиатрии, плюрализм концепций шизофрении как сигнал о важности разработки патопсихологии психотических переживаний

Дискуссии, связанные с разработкой концепции сложных психопатологических явлений, изучением факторов, условий развития и усложнения симптомов, формированием эффективных методов фармако- и психотерапевтического вмешательства, набирают свои обороты на научной арене. Не вызывает сомнений важность поиска консенсуса между патопсихологом и психиатром в вопросе интегративного осмысления тех феноменов психики, в первую очередь — психотических переживаний, которые длительное время не включали в психологические исследования. Психиатрические и патопсихологические знания не только связаны, но и взаимодополняемы, поскольку специалисты имеют общую цель — помочь страдающему человеку, достичь которой можно посредством разрешения противоречий при сохранения своего предмета исследования.

Переход от классического категориального подхода классификации психических болезней к дименсиональному, распространение идей сетевого анализа в психиатрии [1] определяют нецелесообразность рассмотрения психопатологии как устойчивого набора симптомов, специфичного для конкретной нозологии, что согласуется с наблюдаемой высокой коморбидностью психических расстройств, стирает границы заболеваний. Гибкими выступают границы не только между психопатологиями, но и между нормальным и патологическим вариантами проявлений психики. Идея раскрытия психологических механизмов психопатологических феноменов соответствует фундаментальному принципу патопсихологии о единстве закономерностей протекания психической деятельности в норме и при патологии [2, 3].

Проблематика психологического изучения психотических симптомов теснейшим образом связана с историческим контекстом осмысления шизофрении, поскольку анализ места и «веса» шизофрении в системе различных психических заболеваний отражает уровень развития знаний о психопатологии в целом. Современные изменения в психиатрической диагностике шизофрении способствуют её рассмотрению «наравне» с прочими психозами, осмысляется высокая распространённость психотических симптомов при непсихотических расстройствах [4].

В отечественной психиатрии синдром Кандинского–Клерамбо [5, 6] — вариант галлюцинаторно-параноидного синдрома, включающий слуховые галлюцинации (СГ, или «голоса»), бред воздействия и синдром психического автоматизма. Имеет статус распространённого рабочего диагностического инструмента и мыслится как психопатологическое явление, специфичное для шизофрении. Наряду с этим, предметом клинико-психопатологического анализа выступал вербальный галлюциноз, встречающийся не только при шизофрении, по и при органических психозах [7].

Многочисленные описания яркого синдрома встречаются в литературе в основном в аспекте обобщения субъективных описаний, метких наблюдений, обнаруженных «с глазу» симптомов синдрома Кандинского–Клерамбо. Отдельного внимания заслуживает систематизация применяемых в отношении необычного опыта понятий и характеристик самими пациентами. Однако такая логика изучения феномена не приводит к раскрытию механизмов явления.

До сих пор, несмотря на прогресс науки в области изучения природы психотических расстройств, при анализе проявлений синдрома Кандинского–Клерамбо исследователи и практики по большей части ориентируются на самоотчёты пациентов, результаты беседы и наблюдения, игнорируя экспериментальные методы исследования расстройств психики. Вместе с тем, особое нарушение самовосприятия и самосознания при психическом автоматизме выступает обстоятельством, затрудняющим достоверность описаний. Вероятно, есть существенное расхождение между раскрывающимися в беседе, доступными непосредственному наблюдению признаками и объективно существующими особенностями нарушений психической деятельности. Существует дефицит современных исследований структуры и закономерностей нарушений при синдроме психического автоматизма или аналоговых состояниях, квалифицируемых в науке с помощью альтернативной терминологии (чувство agency, чувство self и т.д.) [8].

А.А. Меграбян [9] предположил, что основу данного синдрома, как и основу феноменов деперсонализации, составляет патология самовосприятия субъектом психических процессов, или, как подметил Груле, расстройство «сознания Я». А.А. Меграбян объясняет синдром нарушением в работе так называемых «гностических чувств», играющих роль взаимодействия между самовосприятием и самосознанием и появлением высших автоматизированных навыков, возникающих как результирующая обобщения опыта ощущений и восприятий. Гностические чувства характеризуются тем, что обобщают знания о предметах в чувственной форме, обеспечивают чувство авторства психических процессов «я», включают определённый эмоциональный тон и его характеристики. В начальной стадии синдрома отчуждения, к которому были отнесены и явления деперсонализации, психического автоматизма, обнаруживались факты «распада сенсорных функций», искажения идентификации предметов, на высоте психоза происходит полное отчуждение психических процессов.

Термин «диссоциация» используют для описания целого ряда изменённых состояний сознания и восприятия, которые включают относительно нормативные формы психологического «отключения», а также дистрессовые переживания, такие как дереализация, деперсонализация и изменение идентичности, ассоциированные с одной из ступеней развития синдрома психического автоматизма, что согласуется с данными о нарушении «минимального Я» при расстройствах шизофренического спектра.

В литературе обсуждают соотношение отчуждения и диссоциативных явлений психики. Выделяют континуум диссоциативных явлений различной степени выраженности — на его части с тяжёлыми состояниями располагаются разъединение (detachment) и компартментализация, или изоляция (compartmentalization). Если detachment как неприсвоение психотравмирующего события перекликается с дереализацией и деперсонализацией, отражающими потерю привычной связи с объективной реальностью, собственными телом, то compartmentalization представляет собой нарушение сознательного контроля над психическими процессами. На другой части континуума находится абсорбция как состояние сниженной дифференцированности внимания, сопровождающееся ощущением слияния с окружающим миром [10].

Опыт экспериментально-патопсихологического исследования нарушений психической деятельности при синдроме Кандинского–Клерамбо. Условия и психологические механизмы развития, провокации и динамики явлений отчуждения

До сих пор нарушения психической деятельности не сопоставлены с симптомами психического автоматизма, недостаточно изучены условия, влияющие на возникновение и динамику психического автоматизма, равно как и других категорий психотического опыта. Без понимания психологических закономерностей нарушения невозможно научно обоснованное вмешательство. Однако сопоставление симптомов со структурой нарушений психической деятельности может быть детерминировано несовременными представлениями о психотических симптомах как о «стабильном» дефиците, напрямую вызванном биологическими причинами, а также о якобы «типичных» для нозологий категориального подхода нарушениях мышления [11].

Природа симптома не предопределяется поражением мозга, её нужно исследовать экспериментально. Минуя эксперимент, излишне опираясь на мастерство наблюдения, легко прийти к произвольным выводам, не позволяющим проникнуть в сущность явления, без чего невозможно развитие науки.

Уникальные экспериментальные исследования психологической структуры синдрома Кандинского–Клерамбо реализованы в Лаборатории экспериментальной патопсихологии в 1960-х годах. Под руководством заведующей данной лаборатории, основоположницы патопсихологической школы, Б.В. Зейгарник Т.А. Климушевой [12] проведена серия опытов по изучению психологических закономерностей психического автоматизма и определению условий, усиливающих и ослабляющих проявления синдрома.

Соглашаясь с представлениями А.А. Меграбяна в объяснении природы психического автоматизма и объединении его с феноменом деперсонализации в один общий синдром отчуждения, Т.А. Климушева считает недостаточно дифференцированными данные категории, а обозначенное им представление об адекватности умственных процессов при психическом автоматизме квалифицирует как дискуссионное и требующее уточнения. Разделяя идею о «типичных» для шизофрении нарушениях мышления, специфически проявляющихся на разных стадиях заболевания, в эксперименте с пациентами на поздних стадиях синдрома предсказуемо выявлены соответствующие особенности мыслительной деятельности (разноплановость, опора на «слабые» признаки и т.д.), которые, согласно описанию результатов опыта, на ранних стадиях проявлялись слабо, становясь более рельефными при работе с аффективно-значимым материалом и практически исчезая в работе с нейтральным.

В дополнение к основному клиническому методу изучения больных Т.А. Климушева проводила экспериментально-психологическое исследование с использованием методик, варьирующих умственную нагрузку: заучивание 10 слов, отсчитывание, называние 60 слов, пиктограмма, классификация, сравнение понятий, простые аналогии, методика Выготского–Сахарова и др.

В группе с ранним проявлением синдрома психического автоматизма ситуация обследования вызывала компенсаторное смягчение расстройств мышления. Здесь ассоциации характеризовались эмоциональной насыщенностью, в отличие от поздних проявлений синдрома. Часто пациенты предъявляют жалобы на ощущения «вторжения в мысли», легко обнаруживаемые в самоотчётах.

Экспериментальное исследование Т.А. Климушевой продемонстрировало известную динамику феномена, не совпадающую с субъективными жалобами. Так, при обследовании с использованием одних методик проявления психического автоматизма возникали и усиливались, в то время как при использовании других задач они не обнаруживались. Проявляющими синдром оказались методики, применение которых провоцировало переживание трудности решения задачи, в которых «им самим были заметны ошибки и неудачи» и «требовалось известное интеллектуальное напряжение». Экспериментально вызванные явления «отчуждённого» объяснения неуспеха были характерны при поздних стадиях синдрома.

Психопатологическое явление, связанное с тяжёлыми проявлениями отчуждения как стабильного дефекта, оказалось динамическим феноменом, зависящим от психологических характеристик задания и восприятия задачи испытуемым как трудной, обнаруживающей

неуспех и ошибки, то есть провоцирующих соответствующие переживания внутреннего и внешнего стыда, неловкости, которые, отчуждаясь, воспринимаются в виде «внешних воздействий». Условием, провоцирующим явление психического автоматизма (в умственной деятельности), служит «субъективное ощущение усилия, напряжения выполненной умственной работы, где трудность и неверность решений могут быть заметны самому больному» [12]. Психический автоматизм не выводится из расстройств мышления, является нарушением самовосприятия и самосознания, вызванным, в том числе, психосоциальными факторами. В опыте удалось показать роль фактора социального оценивания как значимого источника усиления или ослабления симптомов.

В русле изучения влияния изоляции [13] на психическое состояние человека, погружённого в различные жизненные ситуации, обнаружились обстоятельства, провоцирующие «аномальный» синдром психического автоматизма, реактивные психозы, которые чаще не обладали патологическим характером и редуцировались при возвращении людей в привычные условия. К таковым условиям относятся географическая изоляция, относительная социальная изоляция и длительная вынужденная одиночная изоляция, сенсорная депривация.

Для понимания механизма взаимовлияния психологических факторов и ситуационных переменных в процессе формирования явлений отчуждения показательны эксперименты, в которых испытуемых на длительное время помещали в одиночные сурдокамеры. Ситуация подразумевала непрерывное наблюдение за человеком, обезличенное взаимодействие с экспериментатором, вынужденную утрату привычной подконтрольности действий, что является воплощением публичного одиночества, вызывающего психо-эмоциональное напряжение.

Поскольку в привычной жизнедеятельности человек погружён в среду, наполненную многочисленными раздражителями, и психика готова обнаруживать их и реагировать, то условия сенсорной депривации вкупе с ситуацией неопределённого экспертного социального оценивания способствуют чрезмерной концентрации своего внимания на самоощущениях. К примеру, испытуемый высказывался о «чувстве присутствия постороннего человека», что исследователи объяснили как ошибочную интерпретацию внешнего стимула (поток воздуха из вентиляционной системы) в результате обострения кожной чувствительности в условиях сенсорной депривации — при вынесении вывода человек начинает опираться на внутренние ментальные процессы.

В отечественной патопсихологии классически изучали особенности мотивации, селективности и коммуникативного процесса при шизофрении. В настоящий момент А.Б. Холмогорова и её коллеги проводят исследования нарушений социального познания — ангедонии как дефекта его мотивационного компонента, свойств ментализации — при расстройствах шизофренического и аффективного спектров, разрабатывают и активно внедряют в психотерапевтическую практику тренинги для развития социальных и коммуникативных навыков, а также навыков целеобразования и достижения целей у пациентов с шизофрений [14].

А.Ш. Тхостов и И.В. Журавлёв [15] изучают семиотико-психологические механизмы «неприсвоения», или отчуждения, собственной психической продукции при синдроме психического автоматизма, осмысляют процесс нарушения закономерностей конституирования субъективности, который воплощается в разобщении «горизонтальных» (Я-другой) и «вертикальных» (индивидуальное-надиндивидуальное) отношений. Утрату сознательного опосредствованного контроля собственных мыслей, ощущений и эмоций, двигательных актов следует интерпретировать сквозь призму концепта субъекта, способного осознавать себя как «активную, единую, самотождественную цельность» и переживать «психические события как свои или чужие» (с. 63). Потерю произвольного контроля над собственными мыслями, клиническим воплощением которой могут быть СГ, можно осмыслить с точки зрения теории «объектного» и «субъектного» самоанализа — первый вид самоанализа заключается в фокусировке на себе как на объекте, а последний — в направленности самоанализа на объекты внешней среды [16].

Явления отчуждения крайне распространены у людей, перенёсших неблагоприятные травматические события. Диссоциация как ответ на травму для минимизации дистресса, испытываемого при столкновении с непреодолимыми жизненными обстоятельствами, получила основательную эмпирическую поддержку в ряде поперечных и продольных исследований, указывающих на устойчивую связь между травмой и диссоциативным опытом у детей и взрослых. В результате дезинтеграции перспектив от первого (субъектное тело) и третьего (объектное тело) лиц, утраты имплицитного образа тела искажается самовосприятие, которое отвечает за фоновое присутствие человека в ситуации. Избыточная поглощённость в личные переживания усиливает деперсонализацию у пациентов с явлениями отчуждения психики, СГ — интенсивное самофокусирование на мыслях, которое может привести к парадоксальному охранительному эффекту дистанцирования от них и собственных внутренних переживаний, особенно если они связаны с воспоминаниями о травме [17].

Отчуждение как психосоциальное событие: роль социальной тревоги, стыда, травмы и метакогнитивных стратегий в формировании негативного контента «голосов»

СГ встречаются при ряде психиатрических расстройств, а также в общей неклинической популяции. Фактором, определяющим потребность в медицинском сопровождении, является то, что и как говорят «голоса» (их контент) [18]. Негативное содержание «голоса» — предиктор дифференцированности клинической и неклинической групп. В первых когнитивных моделях СГ центральным компонентом, вызывающим интенсивный дистресс, рассматривались убеждения о галлюцинациях — власти «голоса», его враждебности/доброжелательности и так далее, однако в настоящее время в науке актуально обращение внимания на негативное содержание «голоса» [19]. Акцент на контенте и характеристиках «голосов», диалогических функциях и смысле явления становится мировым трендом в изучении СГ как с точки зрения концептуализации, так и с позиции психотерапии [20].

Психологическая концептуализация СГ заключается в рассмотрении их как сложной когнитивно-перцептивной деятельности тревожного напряжённого прислушивания, имеющей как «объект» восприятия, так и воспринимающий активный субъект. В самых современных исследованиях подтверждается ассоциированность СГ с неблагоприятным отчуждённым социально-эмоциональным опытом. Последний нередко выступает основой для формирования негативного контента «голосов» («голоса» критикующие, оскорбляющие, стыдящие, враждебные). «Голоса» мыслятся как деконтекстуированные интрузивные воспоминания о них, диссоциативная реакция на неразрешённый внутренний конфликт.

Человек выстраивает определённые отношения с «голосом», воплощающие те навыки и стратегии взаимодействия, которые он использует в ситуациях реальной коммуникации с другими людьми. Зачастую социальное окружение воспринимается слышащими «голоса» как тотально угнетающее, не удовлетворяющее потребности, человек ощущает себя пассивным, уязвимым к межличностной угрозе. Люди с опытом СГ нередко ожидают негативной оценки себя и своего поведения, критикующих комментариев — «голоса» провоцируются не только в тишине, одиночестве, но и при большом скоплении людей.

Активно обсуждаются «повторное расширение внутренней речи» в ситуации стресса до оформления галлюцинаторных высказываний, её ошибочные восприятие и интерпретация как чуждой. Нередко сам процесс мышления, отдельные неприятные, неприемлемые повторяющие мысли становятся объектом тревоги, отчуждаясь [21].

Чаще всего в клинических выборках психотический опыт воспринимается как негативный — пугающий, мешающий, создающий помехи, обрывающий мышление, управляющий, заставляющий делать что-то нежелательное. Объективный анализ деконтекстуализированного лингвистического содержания «голосов» (фактических слов) подтверждает наличие негативного содержания примерно у трети имеющих опыт СГ [22].

Масштабные исследования феноменологии СГ проливают свет на особенности и характер контента «голосов», однако содержание, оцененное объективными методиками как «нейтральное», субъективно часто воспринимается как негативное самим слышащим «голос» [23].

В восприятии валентности контента «голоса» участвуют и другие критерии, например межличностный контекст и тон «голосов». Определение содержания «голоса» как враждебного или оскорбительного, а не негативного, имеет отношение к тому, какие аспекты значения, придаваемого «голосу», лучше рассматривать как вторичные оценки, а какие — как более фундаментальные характеристики опыта [19]. Есть весомые доказательства того, что симптомы отчуждения при психозе отражают ключевое самовосприятие с низким социальным рангом — человек считает себя находящимся в нежелательном подчинённом положении и подверженным контролю и унижению со стороны других.

Пережитые в детстве травмы и неблагоприятные события модерируют негативный нарратив «голосов», связанный с переживаниями стыда и социальной тревоги [24]. СГ с повышенной бдительностью к социальным угрозам, тревогой могут быть частью более широкого класса «голосов», представляющих собой интрузии высокозначимого материала в сознание. То, что для нас значимо, связано с угрозой физической целостности или социальной ценности — это может объяснить, почему содержание СГ так часто бывает негативным. Переживание социальной угрозы после травмы, выражающееся в эмоции стыда, может способствовать развитию «голосов» и определять их содержание [25]. Эмоция стыда в ситуациях, обнажающих несоответствие, ошибочность, неуместность, — одна из самых «галлюциногенных» эмоций, поскольку для совладания с ней запускаются процессы диссоциации, усиливающие деперсонализацию, объектную позицию самовосприятия, фрагментарное кодирование опыта.

При изучении роли руминаций о содержании видеоматериала со сценами насилия в формировании СГ было обнаружено, что они не приводят к усилению СГ [26], либо экспериментальный материал не был эмоционально значимым для участников. Руминации могут не играть роли в формировании СГ, но они вовлечены в поддержание симптома и опосредуют ухудшение состояния [27].

Влияние руминаций на частоту СГ с использованием задачи идентификации «голоса» (провоцирующей необычное восприятие) изучали в группе нормы для уточнения модели поддержания СГ, в соответствии с которой дистресс от «голосов» считают результатом негативных интерпретаций интрузий, запускающих руминации, опосредованно усиливающие «голоса». Однако при сравнении двух типов индуцированного поведения в отношении частоты интрузий (отвлечение или руминации) не было достоверных различий. Выделение отдельных факторов и механизмов в когнитивной модели психоза не может дать значимых результатов, поскольку только их системное взаимодействие поддерживает СГ. При сравнении двух стратегий не учитывали негативное содержание и эмоциональную валентность СГ [28].

Контрстратегия руминации — отвлечение, — характерная при СГ, фактически приводила к обратному результату — снижению способности справляться с «голосом», воплощая избегание и подавление, которые, наоборот, усиливают «голоса». Задание на «отвлечение» сработало как вариант подавления/супрессии интрузий, усиливая навязчивые мысли о СГ, что поддерживает галлюцинации и приводит к дистрессу [29].

Самосфокусированное внимание — переменная, связанная с исследованием генеза СГ и ассоциированная с поддержанием социальной тревоги [30]. В эмпирических моделях верифицировано, что связь не является прямой, она опосредована деперсонализацией [31]. Между самосфокусированным вниманием, поглощённостью и деперсонализацией существует тесная взаимосвязь на уровне паттерна когнитивных искажений у людей со СГ или с высокой предрасположенностью к ним. Пациенты с «голосами» демонстрируют высокий уровень самофокусировки, погружённости в личные переживания и высокий уровень деперсонализации, при этом все переменные связаны между собой.

В исследовании у пациентов с психотическими симптомами в виде СГ показатели самсфокусированного внимания оказались выше, чем в неклинической группе, но не отличались от пациентов с психозами без галлюцинаций. Диссоциативные переживания в этой выборке более свойственны пациентам, сталкивавшимся с галлюцинаторным опытом, и связаны с самофокусированным вниманием. Самофокусировка положительно коррелирует не только с «голосами», но и с бредом и деперсонализацией, причём последняя опосредует связь самофокусировки со СГ, но не с бредом.

Навязчивости демонстрируют значимую связь с поглощённостью — диссоциативным феноменом, который заключается в сниженной дифференцированности внимания, что отражается в чрезмерной абсорбции интернальных процессов и внешних стимулов.

Самофокусировка может иметь как адаптивные, так и неадаптивные эффекты, в зависимости от усвоенного стиля обработки [32]. Различаются два режима самофокусировки внимания: (1) «оценочный» режим, который включает оценку мыслей, ощущений и чувств в отношении Я, (2) режим «mindful» (майндфул, произвольное не вовлечённое в оценивание внимание), предполагающий самосознание текущего переживания мыслей и чувств безоценочно. Режим mindful характеризуется как адаптивный и приводящий к снижению дистресса, в то время как «оценочный» приводит к неадекватной переработке, поддерживает и усиливает дистресс [33].

Руминации включают негативную оценку себя, эмоций, поведения, ситуаций, жизненных стрессоров и их преодоления, являются оценочной формой самофокусированного внимания. Избыточная самопоглощённость и руминации составляют паттерн нерефлексивного и противоположного режиму mindful самосфокусированного внимания, способствующего в условиях недавней травмы формированию и поддержанию явлений отчуждения психики, СГ, даже в неклинической выборке.

Механизм, с помощью которого руминативная самосфокусированность на себе поддерживает психотический опыт, остаётся не до конца прояснённым. При изучении депрессии данный режим самофокусировки приводит к избыточному обобщению в памяти и негативным автобиографическим воспоминаниям [33] и снижает способность решать проблемы. Следовательно, руминации о параноидальных идеях, СГ потенциально могут привести к избыточно обобщённым воспоминаниям о прошлом негативном опыте, усиленному извлечению негативных воспоминаний, связанных с взаимодействием с другими, и затруднению совладания с тем, как реагировать на этот опыт. Самофокусированное внимание mindful переопределяет сознание так, что руминации как оценочный режим самофокусировки не актуализируются. Это следует учитывать в процессе построения программ вмешательства при явлениях отчуждения [34].

Эффективные научно обоснованные стратегии психологического вмешательства при «голосах» и диссоциации. Метакогнитивные стратегии обработки неблагоприятного, травматического опыта как мишени психотерапии

Ориентация на психологические процессы, ответственные за повышенную уязвимость к психотическим переживаниям у людей, подвергшихся травматическому опыту, представляет перспективное направление для разработки эффективных вмешательств [35]. Посттравматические симптомы опосредуют связь между воздействием травмы и психотическими переживаниями. Когнитивно-поведенческое избегание, бдительность и симптомы повторного переживания представляют собой лишь некоторые из возможных посттравматических последствий, влияющих на уязвимость к отчуждению. Диссоциацию всё чаще изучают как потенциальный медиатор взаимосвязи между травмой и психотическими переживаниями, СГ.

Когнитивно-поведенческая терапия — современная передовая практика в лечении дистресс-«голосов», оказывает небольшое, но значительное влияние на тяжесть «голосового» слуха [23]. Когнитивно-поведенческие подходы к «голосам» обычно включают совместную оценку и формулирование факторов, способствующих дистрессу клиента, и индивидуальное вмешательство, направленное на эти факторы с использованием ряда когнитивно-поведенческих стратегий. Вмешательства обычно включают фокус на увеличении способности справляться с трудностями и устранении нежелательных убеждений о «голосе», которые являются эмпирически выведенными целями, способствующими дистрессу, связанному с «голосом». Эти компоненты вмешательств при когнитивно-поведенческой терапии могут затрагивать механизмы, вовлечённые в негативное «голосовое» содержание, такие как негативные схематические убеждения и повышенная бдительность по отношению к социальной угрозе, и, следовательно, воздействовать именно на негативное «голосовое» содержание.

Изучение эффективности лечения фокусировалось на общей тяжести, частоте и дистрессе «голоса» или на соблюдении «голосовых» команд, или на убеждениях о злобе и всемогуществе «голоса» в качестве интересующих нас результатов. На сегодняшний день нет исследований психологической терапии при дистрессе от «голоса», в которых содержание «голоса» рассматривали бы как основной результат. Учитывая, что негативное содержание «голоса» может быть ключевым фактором дистресса, связанного с «голосом», растёт консенсус в отношении того, что негативное содержание СГ служит важнейшим показателем успешности терапии [19]. Действительно, наш клинический опыт показывает, что клиенты часто приходят на психологическую терапию с надеждой изменить негативное содержание «голосов» [36].

Терапевтические направления, сфокусированные на сострадании или травме, могут быть перспективными вмешательствами в тех случаях, когда речь идёт о воспоминаниях о травме или повышенной бдительности к социальной угрозе [36]. Вмешательство, основанное на межличностном взаимодействии, такое как терапия отношений [37], подход «Разговор с “голосами”» [38] или AVATAR-терапия [39], показано в тех случаях, когда отношения с «голосами» отражают прошлый опыт дискриминации. Неблагоприятные жизненные события лежат в основе негативного контента СГ, и эта связь может быть опосредована такими механизмами, как социальная тревога, снижение социального ранга, стыд и самобичевание, диссоциация и нарушенная обработка эмоциональный явлений.

Концепция терапии, сфокусированной на сострадании, предполагает, что неспособность смягчить стыд либо прийти к самоуспокоению может закрепить угрозу [40]. Переживания стыда и вины могут лежать в основе негативного содержания «голоса», а работа с этими эмоциями в терапии способна привести к изменению аффективной валентности слышащих «голоса».

Метакогнитивная стратегия «не думать», «подавить мысль» и кажущиеся рациональными более мягкие разновидности супрессии ментальных событий в виде «отвлечения» в соответствии с эффектом бумеранга приводят к обратному, интенсивно поддерживая «голоса» и усиливая дистресс. Современные стратегии психологического вмешательства учитывают метакогнитивные и когнитивные факторы поддержания СГ и исходят из задачи, практически противоположной редукции или исключению опыта, поскольку такая задача и соответствующие инструменты её решения приводят к обратным эффектам.

ДОПОЛНИТЕЛЬНО

Финансирование. Исследование выполнено при финансовой поддержке Российский научный фонд (РНФ) в рамках научного проекта №22-28-01310.

Конфликт интересов. Авторы заявляют об отсутствии конфликта интересов.

Вклад авторов. Сагалакова О.А. — руководство работой, написание текста рукописи, обзор и перевод публикаций по теме статьи; Труевцев Д.В. — написание текста рукописи, редактирование текста рукописи; Жирнова О.В. — написание текста рукописи, обзор и перевод публикаций по теме статьи.

Funding. The reported study was funded by Russian Science Foundation (RSF), project number 22-28-01310.

Conflict of interests. The author declare no conflicts of interests.

Contribution of the authors. O.A. Sagalakova — head of work, manuscript writing, review and translation of relevant publications; D.V. Truevtsev — manuscript writing, manuscript editing; O.V. Zhirnova — manuscript writing, review and translation of relevant publications.

Об авторах

Ольга Анатольевна Сагалакова

Московский государственный психолого-педагогический университет

Автор, ответственный за переписку.
Email: olgasagalakova@mail.ru
ORCID iD: 0000-0001-9975-1952
SPIN-код: 4455-7179
Scopus Author ID: 57190580782
ResearcherId: U-4959-2019

канд. психол. наук, доц., научный сотрудник

Россия, Москва

Дмитрий Владимирович Труевцев

Московский государственный психолого-педагогический университет

Email: truevtsev@gmail.com
ORCID iD: 0000-0003-4246-2759
SPIN-код: 2983-0984
Scopus Author ID: 57190579221
ResearcherId: U-4998-2019

канд. психол. наук, доц., научный сотрудник

Россия, Москва

Ольга Владимировна Жирнова

Московский государственный психолого-педагогический университет; Алтайская краевая клиническая психиатрическая больница им. Ю.К. Эрдмана

Email: olga.zhirnova.2015@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-6680-8286
SPIN-код: 6870-8526
Scopus Author ID: 57219055686
ResearcherId: AAU-6874-2020

мл. науч. сотрудник, медицинский психолог

Россия, Москва; Барнаул

Список литературы

Дополнительные файлы