Разум и мозг: какая связь? Клинико-философский аспект

Аннотация

Обзорно-аналитическая статья затрагивает клинические, нейробиологические и философские проблемы взаимоотношений мозга и разума. Применительно к запросам клинической практики рассмотрены онтологические аспекты сознания и свободы воли, проанализированы некоторые теоретические модели поведенческой психопатологии. Сделан вывод о приоритетности в психиатрии нейробиологической парадигмы при сохранении интереса к современным формам интеракционистского дуализма и дуализма свойств.

Полный текст

Проблема взаимоотношений мозга и разума остаётся нерешённой ни в философском, ни в клиническом понимании [1, 2]. Декартовская парадигма о том, что психическое и физическое — разные субстанции [3], долгое время определяла идеологию изолированности ментальных и церебральных процессов. В настоящее время представление о метафизической независимости души и тела заслуженно критикуют не только с позиций аналитической философии и общей антропологии. Эти вопросы имеют прямое отношение к мировоззренческим основам клинической практики. Концептуализация взаимо-связи физического и психического во многом определяет далеко идущие последствия для психиатрии: её клинических и научных аспектов, собственной автономии и связи с нейронауками [4].

С медицинской точки зрения психиатрия представляется наиболее убедительной там, где психические расстройства определяются нарушениями работы мозга, хотя такие расстройства принято относить к неврологии, а не к психиатрии [5]. Традиционно различия усматривают в том, что расстройства психики отражают нарушения активности в нейрональных сетях, в то время как в основе неврологических нарушений лежат идентифицируемые структурные повреждения [6]. При таком разделении нейробиологические аспекты психопатологии остаются недостаточно изученными, и до настоящего времени нет концептуальной основы для принятия какой-то универсальной мозговой дисфункции в качестве критерия психического расстройства. Принимая как данность отсутствие реалистичной нейробиологии клинических синдромов, мы в то же время не можем представить психиатрию «без мозга», в качестве клинической дисциплины¹.

Разграничение психических и биологических процессов в психиатрии долгое время соотносилось с объяснительными и причинными факторами возникновения расстройств [7, 8]. При этом, хотя и признавали роль субъективного опыта и культурных влияний в качестве значимых условий психических нарушений, «истинный» причинный локус отводили патологическим структурам и функциям [9–11].

Современная биопсихосоциальная модель во многом уравнивает эти различия, предполагая, что ни психологический, ни биологический уровни, которые вовлечены в множественные обратные связи, не могут претендовать на причинный или объяснительный приоритет [8, 12]. Тем не менее, большинство исследователей, ориентированных на биологическую психиатрию, придерживаются физикальных монистических взглядов [13], выражением которых стало утверждение о том, что отношение к разуму и мозгу как к разным сущностям «более не заслуживает доверия в медицинской науке» [14], и «отказ от ложного дуализма является первым шагом в обучении психиатров» [15].

В противоположность физикалистским концепциям, утверждающим, что функции психики есть лишь отражение функций мозга, ряд авторов отстаивают позиции интеракционистского дуализма. В этой парадигме нейробиологическая психопатология дополняется личностной психопатологией, включающей интенциональные акты сознания и субъективные переживания [16]. Утверждается, что для включения в анализ личностных и социокультурных детерминант сознания, определяющих возможности разума активно изменять состояние мозга, биологической психиатрии предстоит преодолеть свою традиционную «бессмысленность», то есть претерпеть концептуальную революцию [17]. Концептуализацию же психических расстройств как исключительно болезней мозга признают «одновременно запутанной и запутывающей» [18].

В рамках дуалистической модели результаты исследований в области биологической психиатрии расценивают лишь как показатели корреляции между психическими состояниями и процессами в мозге. Указывают, что сложность понимания психического расстройства обусловлена неопределённостью в отношении самой природы психического опыта [19]. В самом деле, нетрудно представить, что намерения, убеждения и суждения людей не имеют причинных механизмов в биохимической активности мозга. Эти продукты сознания определяются преимущественно общественными отношениями. В этом легко убедиться, рассматривая интенциональные состояния и мотивации, которые мы приписываем друг другу [20].

Сам феномен интенциональности привычно ассоциируется со свободной волей, отражающей произвольный характер активности субъекта [21]. Такая вера в свободу воли идёт рука об руку с верой в независимо существующий разум [22]. Философско-психологический смысл свободного разума связан с моральной ответственностью, что является довольно противоречивым концептом. Действительно, чтобы нести моральную ответственность за свои действия, человек должен быть ответствен за то, кем он является, то есть быть причиной самого себя. Другими словами, если кого-то считать ответственным за то, что он делает в текущей ситуации, то он должен быть ответствен и за собственное ментальное состояние. Однако ничто не может быть конечной причиной самого себя [23]. Исследования последних десятилетий по нейробиологии поведения сильно подрывают доверие к самой категории «свобода воли» [24]. Это обстоятельство напрямую связано с нашими моральными и юридическими обязательствами и имеет далеко идущие последствия для судебной психиатрии [25].

С другой стороны, если содержание интенции доступно сознанию, свобода воли вполне может проявлять свою рациональность, по крайней мере, на личностном уровне [26]. Постулат компатибилистов² со ссылкой на А. Шопенгауэра гласит: «Мы можем делать то, что хотим, но не можем хотеть по своему желанию». Это особенно наглядно проявляется при аддиктивных расстройствах и парафилиях. То есть, действуя по собственному мотиву, мы одновременно признаем его некую предопределённость. Таким образом, нейрофилософский пессимизм и клинический реализм в отношении свободной воли вступают в противоречие с психологической убеждённостью в существовании моральной ответственности.

Чтобы совместить принципы детерминизма с признанием свободной воли, была предложена концепция ментального аномализма (аномальный монизм), в соответствии с которой ментальное лишь символически соответствует физическому, поскольку не существует психофизических законов их идентичности [27]. Поскольку пространство рациональной свободы не сводится к нейрофизиологическим событиям в мозге, онтологический физикализм вполне сочетается с психологическим реализмом. В итоге ментальные процессы воспринимаются как реальные феномены, обладающие причинно-следственными свойствами [13]. Такой подход в психиатрии помогает преодолеть упрощённые материалистические представления, связанные с игнорированием влияния разума на психические содержания и клинические проявления.

Возникновение бреда и галлюцинаций принято объяснять нарушениями мозговой деятельности, несмотря на отсутствие известных церебральных паттернов или иных специфических биосигнатур. Ещё более проблематичной на этом фоне выглядит связь нейробиологических характеристик с нарушениями поведения. Границу психического здоровья часто проводят там, где человек, обладающий свободной волей, может сознательно регулировать своё поведение. Представляется, что истинное психопатологическое расстройство носит недобровольный надличностный характер, без возможности поведенческой самокоррекции [7].

Несмотря на то обстоятельство, что поведенческие расстройства — такой же симптом, как расстройства мышления и восприятия, принято считать, что человек в значительно большей степени способен контролировать своё поведение, чем невротические страхи или сверхценные идеи. Однако могут ли ментальные нарушения полностью переводиться в поведенческие конструкции без учёта корригирующей роли сознания? Ведь психическое расстройство предполагает, что механизмы, его вызывающие или поддерживающие, могут быть опосредованы и осознаваемыми содержаниями. То есть и критическая самооценка, и возможности целеполагания могут сохраняться.

К тому же установлено, что один и тот же гормон в одном и том же участке мозга в различных условиях может иметь диаметрально противоположное влияние на поведение. Другими словами, биология социальности демонстрирует случайные эффекты с глубокой зависимостью от контекста. Понимание этих кажущихся противоречий напрямую связано с осмыслением роли психических переживаний в формировании нашего поведения [28].

Не менее значимы воздействия обратной направленности. В аналитической философии сознания отношения мозга и разума принято рассматривать через призму супервентности³, детерминированности одних событий другими. При этом важнейшая характеристика супервентности состоит в том, что детерминированность ментальных свойств церебральными процессами не означает, что последние обладают психическими свойствами или что психические свойства редуцируются к церебральным процессам. Другими словами, отдельные нейроны не обладают ментальными свойствами [29].

Различие ментального (психологического) в смысле текущего состояния и ментального (феноменологического) в смысле субъективного опыта предложено определять как различие между «лёгкой» и «трудной» проблемами сознания [30]. Игнорирование этой двойственности психических содержаний часто порождает разногласия в оценке валидности инструментальных методов психодиагностики. Примером может служить представление об эпистемиологической недостоверности «квазиизмерений» человеческого опыта, получаемых с помощью психометрических инструментов [31, 32].

На самом деле, психометрические шкалы (в частности, шкалы депрессивных расстройств) оценивают не характеристики индивидуального опыта, а текущее психическое состояние, которое отражается в самоотчётах. Конечно, подавленное настроение имеет индивидуальную субъективную значимость, но одновременно проявляет себя плаксивостью, заторможённостью и сниженной самооценкой, то есть обладает содержательной валидностью. Именно этот аспект психического состояния, не зависящий от языковых практик и социокультурных норм, подлежит психометрическим оценкам, поскольку именно он определяет клинические проявления. Только это совсем не то, что в аналитической философии сознания называется квалиа и обозначает свойства субъективного чувственного опыта.

Даже оставаясь на позициях агностицизма, отрицающего принципиальную возможность познания объективной реальности через субъективный опыт, для ранговой оценки текущего психического переживания вполне достаточно признания субъективной реальности самого переживания. Чтобы связать нейрональный механизм с психопатологическим состоянием, нет необходимости отвечать на метафизический вопрос о том, каким образом этот нейрональный механизм связан с феноменологическим качеством индивидуального опыта. По крайней мере, выяснение взаимосвязи нейробиологического и психопатологического принадлежит «лёгкой» проблеме сознания, то есть ограничивается «техническими» вопросами, ориентированными на стандартные научные методы. При этом «трудная» проблема сознания, то есть вопрос о том, каким образом физическая система порождает субъективный опыт, выходит за рамки разрешающих возможностей современных научных методов [33]. Представляется, что именно эта фундаментальная проблема метафизики сознания создаёт путаницу, затрудняющую эпистемологическое и клиническое понимание нейробиологии психического расстройства [34].

С одной стороны, любая попытка связать психические события с биологией должна учитывать субъективный характер сознания. С другой стороны, эта «трудная» проблема сознания, имея философское значение, не является предметом биологической психиатрии. Цель психиатрической науки — понимание механизмов психического расстройства. С этой точки зрения «трудная» проблема сознания не препятствует решению клинических задач, поскольку она не связана с вопросами причинности расстройства. Другими словами, дуализм Д. Чалмерса, акцентирующий феноменологические аспекты сознания, не противоречит биологической психиатрии с её вниманием к текущим психическим переживаниям. При этом несводимость субъективного опыта к биологической причинности оставляет простор для разного рода психологических вмешательств, поскольку исключительно медицинская модель психического расстройства является для психотерапии, безусловно, ограничивающей.

Восприятие отношений мозга и разума в картезианской парадигме психофизического параллелизма выступает основой для разделения психических расстройств на органические и функциональные. Первые связывают с нарушениями в субстрате, а вторые — с душевными страданиями. Несмотря на условность такого разделения, в клинической практике мы действительно различаем этиологические теории, связанные с нарушениями органической природы, и психогенные функциональные расстройства [35]. Однако это разделение носит исключительно утилитарный характер, определяемый выбором терапии и прогностическими ожиданиями. В реальности это единый процесс. Естественнонаучный материалистический подход не допускает изменений функции без изменений в субстрате. Вопрос лишь в уровне и характере этих изменений. В этом состоит суть представлений о метафизической супервентности, при которой материализм преодолевает свои редукционистские ограничения [29].

В соответствии с материалистическим мировоззрением, сознание чаще всего рассматривают как продукт эмерджентности, то есть как эволюционный этап развития системы, когда свойства системы не сводятся к сумме свойств её компонентов [36]. Так же, как живая клетка не сводится к сумме составляющих её атомов и молекул, которые существуют по законам физики и химии. Просто на определённом этапе, в соответствии с законами органической химии, синтезируются нуклеотиды, которые формируют дезоксирибонуклеиновую кислоту (ДНК), способную к репликации. В свою очередь простая совокупность клеток не может стать живым организмом без их системной дифференциации и иерархической организации. В контексте этой же логики последовательным этапом усложнения системы церебральных взаимодействий становится возникновение сознания.

С позиций философии разума феномен сознания плохо вписывается в физическую картину мира, и между материей и сознанием сохраняется разрыв в объяснении их взаимосвязи [37]. Признание супервентности психического физическому, когда нейронная активность вызывает субъективные переживания, не проясняет самого механизма этой связи. Однако нехватка объяснения ментального в терминах физического сама по себе не устраняет базовых представлений о материальных основах реальности. Следует только помнить: то, что в философии сознания называют элиминативным материализмом⁴, в клинике называют функциональной неврологией. Для сохранения самого предмета психиатрии элиминативизму часто противопоставляется объяснительный плюрализм, который предлагает прагматическую интеграцию различных концепций в целях лучшего решения клинических проблем. Это может способствовать отказу от эпистемологически односторонних биологически редукционистских монистических теорий в пользу открытого интеракционистского дуализма как научной позиции, которая лучше всего отражает текущее состояние знаний [16].

В то же время, с утратой популярности теории компьютерного функционализма, в которой сознание отождествляли с программным обеспечением, заметно возрос интерес к взаимосвязи нейрофилософии с науками, изучающими человеческий мозг [38].

Сегодня мозг и разум часто рассматривают в рамках недвойственной философии энактивизма, которая стала новой формой конструктивизма в эпистемологии [39]. Сам этот подход отрицает противопоставление человеческого мозга и сознания, рассматривая их как две стороны одного целого, которые находятся в неразрывной связи и способны влиять друг на друга. При этом восприятие мира субъектом через энактивирование природной и культурной среды, происходит одновременно с его интерпретаций. Поскольку формирование сознания, кроме биологического субстрата, определяется и внешними факторами, радикальный энактивизм придаёт сознанию экстернальный характер, выводя его за пределы мозга и тела [40].

В своё время Б. Либет, после многолетних экспериментальных исследований, пришёл к выводу, что сознание человека дислоцировано не в мозге, а в некоем «поле», относительно которого известно лишь то, что оно находится в контакте с мозгом [41]. В определённом смысле разум представляет собой нечто большее, чем мозг. Так, значительный объём информации (необходимого атрибута нашего сознания) мы переносим на внешние устройства (компьютер или смартфон), и неожиданная утрата этого контента воспринимается как фрустрирующая потеря полноценной связи с окружающим миром.

Создатели современных систем искусственного интеллекта утверждают, что функции сознания можно воспроизвести на любой платформе. Пользователи айфонов, например, считают, что приложение Siri, уже «понимает» устную речь. С другой стороны, компьютерная модель ещё не способна формировать рефлексивное сознание. Вероятно, информационно-когнитивные процессы сами по себе могут существовать на искусственных носителях, но пока им недоступны ни субъективный чувственный опыт, ни способность к интенции, ни высшие чувства. Пока для всех антропологических характеристик сознания нужна биологическая основа. Это положение не следует воспринимать как упрощённую модель, в которой все свойства личности и характеристики сознания выступают лишь проекцией активности материальных носителей — генов и кодируемых белков.

Однако ещё более далёк от истины радикальный психофизический дуализм, утверждающий, что процессы и продукты разума имеют мало общего с процессами, происходящими в мозге, а сам мозг представляет собой лишь «биологический интерфейс» для связи тела и сознания. В рамках этой теории «невротические и другие психические расстройства, возникающие вследствие индивидуально значимых психических травм, не связаны с патологией мозга» [42].

Подобные представления противоречат данным современной науки [43–46]. Более того некоторые невротические заболевания, вероятно, бывают результатом обратимых дефектов регуляции генов на определённых уровнях церебральной иерархии. Разные люди неодинаково восприимчивы к психогенным нагрузкам из-за разницы в унаследованной комбинации генов и характера их экспрессии, в частности различий транскрипции [47–49].

Изменённая экспрессия генов приводит к относительно стабильным изменениям психического состояния посредством изменения синаптических связей. Исследования подтверждают, что соматосенсорные карты корковых областей мозга подвержены изменениям под воздействием социального опыта и процессов научения. При этом каждый мозг преобразуется уникальным образом, запуская механизм морфологического ремоделирования корковых синапсов и дендритных шипиков [50]. Таким образом, средовые воздействия могут изменять корковые связи, адаптируя мозг к новым условиям. Эта отличительная модификация архитектуры мозга, наряду с уникальным генетическим строением, составляет биологическую основу индивидуальности [51, 52].

Поскольку психо- и фармакотерапия — направленные средовые вмешательства, логично предположить, что они обеспечивают изменения в поведении, меняя экспрессию генов. Лекарственное воздействие на рецепторы и нейромедиаторный обмен приводит к переориентации путей клеточного метаболизма, что ведёт к изменению функциональной активности и структуры нейрональных сетей. Медикаментозное лечение не может напрямую влиять на семантические конструкции и другие индивидуальные характеристики сознания. На содержательные чувства и отношения влияет психотерапия. При этом совместное использование фармакологических и психотерапевтических воздействий может обладать потенциально интерактивным и синергетическим эффектом, особенно в условиях традиционно резистентных к терапии состояний [53].

Поскольку внимание к характеристикам субъективного сознания отличает психиатрию от функциональной неврологии, становится понятным, что биологический уровень, который может оказаться достаточным для объяснения деменции, будет недостаточным для объяснения депрессии, посттравматического стрессового расстройства или сепарационной тревоги [54]. При этом нужно понимать, что не бывает изменений психики без изменений в субстрате, по крайней мере с уровня нейрональных сетей. Любые психические процессы имеют биологические корреляты, то есть являются органическими. Психотерапия может приводить к изменениям поведения только через механизмы транскрипции гена и последующего изменения активности нейрона. Любые формы научения для мозга — это ремодуляция сети, основанная на механизмах синаптической пластичности [50].

В то же время, как именно мозг формирует психические процессы — известно только в общих чертах. Для многих аспектов поведения биологическая модель представляется избыточно механистичной, поверхностной и даже дезинформирующей. Тем не менее, она определяет важность биологической основы для социального поведения. Ключевой здесь становится возможность разграничения биологических и психических процессов в терминах, удовлетворяющих и нейробиолога, и психиатра [47].

Заключение. Проблема, лежащая в основе разрыва понятных связей между разумом и мозгом, обусловлена сложностью интеграции вовлечённых в неё дисциплин: нейробиологии, клинической психиатрии и философии [55]. Приоритетная позиция в аналитической философии сознания и нейропсихиатрии состоит в том, что мозг и разум, обладая общей онтологией, есть разные грани одного явления, поскольку имеют и физические, и ментальные свойства. Разум развивается вместе с мозгом и угасает вместе с ним. При этом в концепции энактивизма сознание уже не сводится только к нейробиологическому субстрату, но включает в себя и тело субъекта, и внешнюю среду.

Не следует также безоговорочно отметать современные дуалистические модели, которые не противоречат достижениям биологической психиатрии (дуализм свойств Д. Чалмерса, например). Наш внутренний мир не выводится из функциональной организации. Мы доподлинно не знаем, преобразуется нейробиологическая аномалия в психическое расстройство или особым образом коррелирует с ним. Больше оснований думать, что причинно-следственные связи всё же существуют. Только мы не знаем, в каком месте смыкаются нейрофункциональные и рассудочные процессы. Всё указывает на то обстоятельство, что это нейрональная сеть. По крайней мере, все психические расстройства, как, впрочем, и нормативная психическая деятельность, представлены в мозге определёнными характеристиками активности и конфигурации сети. С другой стороны, нужно понимать, что мы находимся лишь на начальной ступени понимания этих взаимодействий.

¹ Хотя прецеденты случались, например психоанализ, заслуженно утративший прежние позиции.

² Компатибилизм (от англ. compatibilism) — философское учение, совмещающее свободную волю и детерминизм, несмотря на их логическую несовместимость. Допущение строится на том, что свобода может присутствовать или отсутствовать в обстоятельствах, не имеющих ничего общего метафизикой.

³ Супервентность (от англ. supervenience) характеризует появление чего-то неожиданного.

⁴ Элиминативный материализм (элиминативизм) предполагает, что нейробиология устраняет потребность в житейской психологии, когда речь идёт о психических расстройствах.