Discussion on the results of the article of V.V. Khilyuta «Punishment and criminal impact: finding the best model for countering crime»

Full Text

Тема кризиса института наказания не является новой для доктрины уголовного права. «Определенный кризис сложившихся в начале и середине XX столетия взглядов на наказание наметился в 70-е гг., когда в западном правоведении все более отчетливо стал проявляться упадок “идеала реабилитации”, и как следствие наступил конец долгой гегемонии либеральных подходов к преступлению»[3]. Акцентируется внимание на кризисе института наказания и в настоящее время[4]. Звучат предложения о необходимости смещения акцентов с института наказания как такового в сторону уголовно-правового воздействия.

Институт наказания сегодня, как кажется, действительно приобретает некоторые «видимые» элементы архаичности. Неэффективность того или иного вида наказания и, как следствие, отсутствие действенных методов преодоления негативных социальных отклонений, девиантного поведения должны, при ближайшем рассмотрении, повлечь необходимость поиска решений с учетом уровня развития науки уголовного права, криминологии, а также экономики[5].

Пожалуй, можно согласиться с тем обстоятельством, что бывают случаи, когда назначение и исполнение наказания, например в виде лишения свободы, не оказывает никакого эффекта на личность осужденного, который остается «при своем мнении» несмотря ни на какие обстоятельства. Однако в большей степени это связано с конкретной личностью, а не с институтом наказания как таковым. Да, на состояние института наказания оказывают влияние также и внешние условия. Вместе с тем создание необходимого уровня обеспечения эффективной реализации того или иного вида наказания выходит за рамки[6] самого института наказания, равно как и субъективное отношение граждан к нему.

Имея опыт работы помощником районного судьи по уголовным делам в г. Москве, мне приходилось видеть различное отношение к уголовному процессу, суду и наказанию со стороны подсудимых. Между тем многие из них все же осознавали содеянное и буквально ждали окончания процесса и назначения наказания для того, чтобы хоть как-то успокоить свою совесть или искупить вину. Это подчеркивает то обстоятельство, что так называемый кризис института наказания в доктрине уголовного права не представляет собой res in se или правовую конструкцию sui generis, но напрямую связан с социокультурными трансформациями общества на современном этапе его развития. Но можем ли мы с достоверностью сказать, что та или иная выборка отношения к институту наказания со стороны граждан, которые в большинстве случаев даже не совершали преступлений и не имели опыта отбывания уголовного наказания, является достаточным основанием для подтверждения тезиса о кризисе этого института? Данный вопрос, пожалуй, заслуживает лишь отрицательного ответа.

Современное общество постоянно сталкивается с ситуациями, в которых зримо проступают различия или несовпадения права и морали. В текущих условиях российского общества противоречия между правом и моралью, а также нравственностью крайне обострились. Моральные основы нашего бытия подорваны, процветает не только правовой, но и нравственный нигилизм. Это влечет за собой чрезмерно формализованное отношение к нормам права, а по факту — ведет к неоинквизиции в виде инструктивистской направленности преобразования законодательства.

Может, так называемый кризис института наказания не связан с ним как таковым, а все же коренится на иных стратах жизни государства и общества?

Так или иначе, но на протяжении всего текста указанной выше статьи В.В. Хилюта констатирует кризисное состояние института наказания в уголовном праве. Между тем автор не поясняет и не доводит до читателя свою позицию относительно данного дискурса. Иными словами, не хватает собственного авторского ответа на вопрос: действительно ли существует этот «кризис» наказания как института уголовного права в отрыве от социокультурных трансформаций отношения общества к уголовной юстиции[7]. Постановка такого вопроса необходима, поскольку сегодня многие авторы слишком глубоко анализируют именно социальные причины обозначенного «кризиса», тогда как доктрина уголовного права оказывается на втором плане. Такой маневр позволил бы абстрагироваться от влияния голосов ученых в пользу существования кризиса, во взаимосвязи с социумом[8], а равно тенденции к либерализации (неолиберализации) уголовно-правовых конструкций и объективно подойти к решению задачи.

В действительности же не совсем понятно, кто и почему, а главное, зачем продвигает идею о том, что, дескать, в уголовном праве с наказанием все плохо и de facto ничего не работает. Речь идет о том, что «все плохо» именно сейчас, в данный конкретный момент времени. В частности, В.В. Хилюта подчеркивает: «По всей видимости [после имплементации технологий менеджмента к публично правовым институтам — Д.П.], теперь настал черед уголовного права». Причины такого неизбежного вывода не поясняются.

Следуя заложенной автором в статье логике, получается, что у всего есть свой срок и вот настало время перемен, тем более раз они принимаются на Западе в том или ином виде. Однако мысль о переменах в статье не подтверждена объективными данными на достаточном уровне, идет лишь общий посыл о том, что реформы в данном направлении реализуются за рубежом, в связи с чем и мы, дескать, должны что-то предпринять, особенно в цифровую эпоху. Вот только общество с его устоями нам, как по сути утверждает автор, «мешает» это сделать. Поэтому цель исследования, заложенная автором в статье[9], видится не достигнутой.

К сожалению, данная ситуация характерна как для современного общества в целом, так и для науки в частности. Каждый год принимается рекордное количество законопроектов, связанных с изменением порядка производства уголовных дел либо конструкции отдельных составов преступлений. Причем зачастую законопроекты предлагаются не в связи с необходимостью, а для того, чтобы формально создать видимость активной деятельности, «новых преобразований» и т.п., хотя основу уголовно-правового конфликта как составляли преступления mala in se, так и будут составлять. Во многом это объясняется порядком учета эффективности деятельности государственных органов, которая связывается сегодня лишь с количественными статистическими данными, но не с качественными, что наблюдается в каждом учреждении. Так, оценка эффективности органов законодательной власти зависит от количества внесенных за год на рассмотрение законопроектов. Эта же проблема экстраполируется и на доктрину уголовного права, в том числе в связи с предложениями по совершенствованию тех или иных институтов, поскольку под те или иные новшества часто подводится недостаточно объективированная основа, без стремления предложить пути повышения эффективности реализации действующих механизмов.[10]

Если идти совсем далеко, то в преломлении прогноза автора относительно преобразований института наказания и уголовного законодательства можно представить себе будущее уголовно-правового воздействия на личность в виде лишения права на Интернет, ограничения возможности просмотра видео на YouTube, запрета состоять в определенных сообществах в социальных сетях, покупать билеты на самолет и прочее. Наверное, тогда, в это «прекрасное» время, осужденный и сможет осознать «вину» за содеянное и исправиться, ведь он лишится таких «жизненно» необходимых прав или привилегий. Между тем даже если принять за основу такое абсурдное преломление института наказания, то его характеристика в качестве воздаяния за содеянное со стороны общества (государства) остается на своем месте. Другими словами, наказание (или уголовно-правовое воздействие) в любом случае будет связано с принуждением и причинением личности страданий, хоть и весьма своеобразных, только на этот раз еще до того, как деяние будет совершено фактически. Значит, проблема заключена все же не в институте наказания, а в тех социальных предпосылках, которые формируют уровень эффективности отдельных видов наказания.

Если же мы обратимся к анализу поднятых вопросов, как и предлагает нам автор, без отрыва от социокультурной обстановки в обществе, то непонятно, почему в анализируемой статье не принимается в расчет проблема защиты прав личности в рамках гражданско-правовых процедур? А ведь это напрямую влияет на отношение граждан к государству и в том числе к уголовной юстиции. Диктат формального отношения к человеку и его правам, а также стремление к инструктивизму в правоприменительной и судебной практике и подкрепляет сегодня идеи нигилизма среди граждан, снижая степень эффективности заложенных в законодательстве методов противодействия преступности.

В этом отношении предложение В.В. Хилюты связать меры уголовно-правового воздействия с мерами безопасности, например в виде досрочного лишения родительских прав [причем непонятно, за что именно — Д.П.], закладывает в инструктивистскую основу современного «правоприменения» и «правопонимания» такую дискрецию, которую легко можно будет использовать во зло с целью манипулирования человеком и его тотального подчинения, а по сути рабства или, лучше сказать, цифрового рабства.

Допустим, родители откажут ребенку в покупке смартфона, даже самого простого. Означает ли это, что к таким родителям, если их ребенок или его учитель обратятся в соответствующие инстанции, придут органы опеки, оштрафуют их и заберут ребенка до тех пор, пока родители не пройдут курсы современной социальной жизни и не купят ребенку смартфон под страхом превентивного уголовно-правового воздействия в виде лишения родительских прав? По всей видимости, так и будет, раз, следуя логике авторского подхода, ювенальная юстиция в зарубежных государствах сегодня развита, а мы, так сказать, стоим на месте и ничего не делаем.

Деструктивность такой позиции только подкрепляется ожиданием автором будущих преобразований уголовного права в связи с «необходимостью» дифференцированного применения уголовно-правовых мер воздействия к личности преступника в зависимости от его социального статуса в обществе. Такая система внедрена в практике Китая, где в жизни общества присутствует элемент цифрового статуса личности, получаемого в зависимости от поступков (покупка вина снижает общий балл, занятие спортом или просмотр видео прогосударственной направленности этот балл повышает).

Все новое — это хорошо забытое старое. Та система уголовно-правового воздействия, которая сегодня разрабатывается и внедряется на Западе и частично на Востоке, по своей сути, есть не что иное, как возвращение на новом витке развития государств к механизмам управления раннефеодальным обществом. Снова появляются частные деньги — криптовалюты, внедряются элементы сословности правосудия — формируется самостоятельное уголовное и уголовно-процессуальное законодательство для предпринимателей, дифференцируются меры уголовно-правового воздействия в зависимости от социального положения подсудимого, штраф[11] становится основным и самым востребованным видом наказания, а идея закрепления статуса «репрессированного» за лицом, уже отбывшим наказание, как говорится, на всякий случай, — по существу возрождает механизм исторически третьего вида приговора в форме оставления под подозрением.

Наверное, не за горами и то время, когда решение дела по существу будет зависеть от «физического» поединка сторон в виртуальной реальности (конечно, если судья или робот-судья не сможет определиться однозначно, кто из сторон действительно прав).

Примечания:

[1] Хилюта В.В. Наказание и уголовно-правовое воздействие: поиск оптимальной модели противодействия преступности // Российский журнал правовых исследований. 2019. № 3.

[3] Головко Л.В. Альтернативы уголовному преследованию в современном английском праве // Правоведение. 1998. № 3. С. 103.

[4] Kurtis B. The death penalty on trial: crisis in American justice. N.Y., 2004. 218 p.; Criminal Justice Confronting The Prison Crisis / [ed. E. Rosenblatt]. Boston, 1996. 374 p.; Сулейманова С.Т. Эволюция целей наказания в уголовном праве России и Канады // Lex russica. 2016. № 7. С. 103‒115.

[5] Коробеев А.И. Уголовно-правовая политика современной России: проблемы пенализации и депенализации // Закон. 2015. № 8. С. 46‒59; Алексеев А.И., Овчинский В.С., Побегайло Э.Ф. Российская уголовная политика: преодоление кризиса. М., 2006. 144 с.; Гаврилов Б.Я. Современная уголовная политика России: цифры и факты. М., 2008. 208 с.; и др.

[6] В теории выделяют формальный и материальный критерии цели наказания, однако ни тот, ни другой не выходят за пределы уголовно-правовых норм. См.: Лапшин В.Ф. Истинная цель уголовного наказания и критерии ее достижимости // Журнал российского права. 2018. № 5. С. 75‒85.

[7] Жалинский А.Э. Немецкая уголовно-правовая наука на смене тысячелетий // Уголовное право. 2002. № 4. С. 136‒139.

[8] Дубовик О.Л. Кризис уголовного права и уголовно-правовой теории // Право и политика. 2001. № 2. С. 63‒66.

[9] «Цель исследования: определить место наказания и мер уголовно-правового воздействия в структуре уголовного права и перспектив их дальнейшего совершенствования с учетом смены научных парадигм и формирования новой цифровой эпохи. Задачи исследования: на основе идентификационных признаков наказания и уголовно-правового воздействия показать причины кризиса института наказания в уголовном праве и существующие противоречия в разрешении уголовно-правовых конфликтов». (Хилюта В.В. Указ. соч.)

[10] Например, посредством более четкой регламентации порядка и оснований применения конкретного наказания и его размера к осужденному при постановлении приговора. О проблемах правоприменения см.: Анощенкова С.В. Основа справедливого наказания // Журнал российского права. 2017. № 4. С. 106‒112.

[11] Кашепов В.П. Преобразование институтов Общей части уголовного права посредством дополнительного законодательства // Журнал российского права. 2013. № 4. С. 5‒15.

About the authors

Denis A. Pechegin

The Institute of Legislation and Comparative Law under the Government of the Russian Federation

Author for correspondence.
Email: 89654296391@bk.ru
ORCID iD: 0000-0001-6499-9966
SPIN-code: 1020-5326
Scopus Author ID: 57204679118
ResearcherId: C-1067-2017

senior researcher, PhD

Russian Federation, Moscow

References

Supplementary files