The Academy and the Kunstkamera: The first experiences in self-knowledge of the Empire

Full Text

Просветительские устремления Петра I были нацелены не столько на уподобление России Европе, сколько на использование европейских приёмов познания для осмысления российской действительности и создания собственного арсенала наук и искусств. В этом отношении примечателен тон, с которым Пётр в 1722 г. отозвался об изданных в Германии, Голландии и Франции опусах по русской истории: “Всё это ничего не стоит, могут ли иностранцы написать что-нибудь о древней нашей истории, когда мы сами ещё ничего о ней не издали… Я знаю, что подлинные материалы древней российской истории рассеяны по разным местам в государстве и лежат в монастырях у монахов. Давно уже вознамерился я сохранить их от утраты и доставить искусному историку случай написать истинную древнюю российскую историю, но по сие время всё случались в том препятствия” [1, с. 144, 145].

Склонность к истории как основе самопознания видна в рассказе царя о его юношеском увлечении судовождением и мореплаванием (в предисловии к Морскому уставу), в детальных описаниях эпизодов Северной (Свейской) войны, в его растущем интересе к русским летописям. Будучи в Кёнигсберге в 1716 г., Пётр “к великому удовольствию своему” нашёл в Радзивилловской библиотеке список “Повести временных деяний Нестора, черноризца Феодосиева Печерского монастыря” и повелел “тот же час оный списывать и прислать к себе, который действительно был списан и монархом привезён как некое сокровище в Петербург” [2, с. 113, 114; 3, с. 78]. В феврале 1722 г. император издал указ о присылке “из всех епархий и монастырей, где о чём по описям куриозные, то есть древних лет рукописные на хартиях и на бумаге церковные и гражданские летописцы, степенные хронографы и прочие сим подобные” [4, с. 511, 512]. К этому же времени относится работа Петра над “Гисторией Свейской войны”, которую историографы считают основанием военно-исторической науки в России: “Научная разработка русской военной истории начата лично Петром Великим” [5, с. 3]; соответственно, царя можно считать “основателем русской военно-исторической науки” [6, с. 132].

Подобные оценки научных заслуг Петра I могут показаться патетикой в духе культа Отца Отечества, свойственного его современникам и последующим почитателям вплоть до сего дня. Между тем вопрос о реальных мотивах и действиях Петра в деле развития наук важен постольку, поскольку научное самопознание Российской империи началось именно с него, и все вовлечённые в это дело учреждения, включая Академию наук и Кунсткамеру, были его проектами (кстати, слово “проект” − в написании того времени проэкт − вошло в русский лексикон при Петре). Другими словами, прежде чем вести речь о просвещении и самопознании России, имеет смысл сфокусировать внимание на исследовательских наклонностях инициатора преобразований.

“Небываемое бывает”. Петру I не подходит образ “философа на троне”, олицетворяемый Марком Аврелием и Фридрихом Великим; менее всего он знаменит восседанием на троне, точнее называть его царём-путешественником. Ни до, ни после Петра на российском престоле не было столь мобильного и вездесущего монарха, который объездил Европу и Россию, сделал страну морской империей, пересёк Полярный круг и снарядил экспедицию даже на Мадагаскар. Впрочем, родился Пётр не владыкой морей, а сухопутным московским царевичем. Более того, в детстве он страдал водобоязнью и преодолел гидрофобию лишь в юношестве, увлёкшись парусными манёврами на Яузе. С тех пор преодоление собственных страхов и иных преград стало привычкой и даже увлечением царя, обозначившего на медали в честь первой морской победы над шведами своё жизненное кредо − “небываемое бывает”.

Самопреодолением было для Петра и полуторагодичное путешествие по Европе (Великое посольство), когда, пренебрегая статусом и удобствами, он вживался в роли корабела, морехода, пушкаря, фортификатора, попутно постигая азы всех доступных наук и художеств (включая анатомию, астрономию, географию, историю). “Небываемыми” стали его победы над “непобедимым” Карлом XII, в том числе в морских баталиях. Построенный им Санкт-Петербург − трижды “небываемое”: во-первых, новая столица встала на территории враждебного государства, притом сильнейшего в Европе (Швеция в то время пребывала в состоянии stormaktstiden – великодержавия, владела почти всей Балтикой, а также колониями в Америке и Африке); во-вторых, Пётр провозгласил город “северным парадизом”, хотя, по признанию современников, трудно было найти менее подходящее место для рая; в-третьих, город строился как морская столица страны, которая со времён первых Рюриковичей забыла морское дело [7].

Самопреодоление царя повлекло за собой преобразование царства, которое Пётр превратил в империю, вывел к морю, к военным победам, к наукам и просвещению. По сути мотив преобразования близок ко всему тому, из чего состоит наука: жажда открытий, пересечение границ, решение нерешаемых задач. В этом мотиве − ключ к каскаду государственных реформ, к чуду Санкт-Петербурга, к созданию Кунсткамеры и Академии, к модернизации и просвещению империи.

Чем, если не экспериментом и исследованием, можно считать путь юного Петра к морю? В этом рискованном поиске он освоил мастерство судовождения и судостроения настолько, что стал сам не только строить, но и конструировать корабли, проектировать и сооружать дамбы, каналы, форты. Ему не даром достались дипломы морских и военных наук и искусств, и не случайно он был избран в парижскую Королевскую академию наук.

Интересы Петра проистекали не из праздного любопытства, а из насущных потребностей. Он увлекался астрономией, анатомией и медициной, даже, как говорят, носил с собою две готовальни: одну с чертёжными, другую с медицинскими инструментами. В этом спектре не только охвачены все области знания от предельно внутреннего (анатомии) до запредельно внешнего (астрономии), но и отчётливо выражена их практичность: для победы в Северной войне потребовались и карты, для составления которых необходимо знание неба, и анатомия с медициной для лечения раненых: первыми научно-практическими учреждениями в Москве и Петербурге были “гошпитали” с анатомическими театрами. В путешествии по Европе и позднее Пётр не только сам постигал науки, но и нанимал специалистов, приобретал книги и инструменты. Он вывозил из Европы в Россию знания вместе с их носителями так же, как он поступал с саженцами растений, заводя аптекарские и ботанические сады. В этой манере ощутима не только страсть к познаниям, но и практическая хватка самодержца.

Равняясь на Европу, Пётр относился к ней практично и даже потребительски, “выкачивая” из неё науки и искусства, учения и учёных. Благодаря его успехам и планам ускорилась начавшаяся ещё при Алексее Михайловиче “утечка мозгов” с запада на восток, из Европы в Россию. Пётр стремился к европеизации своей страны, но по собственному сценарию. Он постигал военные науки и искусства Европы для достижения превосходства над самой Европой (после Полтавской победы вполне искренне благодарил шведских генералов за преподанные уроки). Европейцы осознали это, когда Пётр явился к ним уже не в роли ученика, а во главе победоносной армии. Частью сценария “петровизации” Европы стала матримониальная стратегия русского самодержца, начиная с женитьбы сына Алексея на принцессе Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской 13 октября 1711 г. в Торгау, где, кстати, произошла первая встреча Петра и Лейбница, совместно замышлявших создание в России академии, кунсткамеры и других учреждений для “произрастания” наук и художеств.

Карты и экспедиции. Поскольку для царя представление о своём царстве имело практическое значение, особое внимание было обращено на картографию как наглядное средство геополитики, к тому же составление карт имело статус не только искусства и науки, но и права: проще говоря, правом изображать мир обладал тот, кто этим миром управлял. Пётр проникся интересом к картографии ещё в ходе Великого посольства, и первые опыты составления карт под его патронатом связаны с именами бургомистра Амстердама Николааса Витсена (посвятившего русскому царю карту и книгу “Северная и Восточная Тартария”, 1692; 2-е изд. 1705), главы Сибирского приказа Андрея Виниуса и сибирского картографа Семена Ремезова (составителя Хорографической чертёжной книги Сибири, а также “Летописи Сибирской”, 1703).

В царском репертуаре “игра в карты” предусматривала обширный набор сценариев − от обороны до завоеваний. В напряжённой обстановке начала Северной войны составлялись карты Ингерманландии и Карелии, Польши и Литвы (1703), карты России от Балтики до реки Лены, от Лапландии до Печоры, от Костромы до Азова, от Ингерманландии (с Петербургом и Шлиссельбургом) до Оби. После решающих побед, особенно под Гангутом в 1714 г., картографический интерес Петра заметно расширился и дополнился экспедициями, направляемыми для описания и изучения соседних стран: так выглядели миссии Артемия Волынского в Персии 1715–1718 гг., Александра Бековича-Черкасского в Хиве 1717 г., Льва Измайлова в Китае 1719–1722 гг. По мере расширения диапазона интересов царя рос размах его экспедиционных проектов: в 1719 г. он направил, помимо партии Измайлова, ещё две экспедиции на восток − Д. Мессершмидта в Сибирь, И. Евреинова и Ф. Лужина − на Камчатку и Курилы. Занимавший его (и Лейбница) вопрос “не сошлась ли Америка с Азией” исходил из геостратегии, и незадолго до смерти Пётр снарядил свою последнюю экспедицию − под командованием Витуса Беринга − для открытия Америки со стороны Азии. Если учесть, что император в то время мысленно добирался до Индии в обход Африки, с заездом на Мадагаскар (направляя в южные моря экспедицию Д. Вильстера), то открывается масштаб ментальной карты, которой к концу жизни руководствовался российский самодержец. Кстати, в те годы русский словарь пополнился словом “экспедиция”, происходящим от голландского ekspeditie или немецкого Expedition (поручение) и первоначально означавшим государево задание, а затем приобретшим в обиходе Адмиралтейств-коллегии и Академии наук значение научного изыскания и путешествия.

Эстафету Петра I в изучении империи, в том числе её северных и восточных пределов, подхватила Анна Иоанновна, поддержавшая идею Второй Камчатской экспедиции, которая превратилась в Великую Северную экспедицию. В её осуществлении значимую роль, помимо В. Беринга, А. Остермана, президента Адмиралтейств-коллегии Н. Головина и обер-секретаря Сената И. Кирилова, сыграли члены Академии наук: астроном Н. Делиль, натуралист И. Гмелин и историк Г. Миллер. В то время как морские отряды экспедиции шли на штурм Северного Ледовитого океана − от Двины до Оби, от Оби до Енисея, от Енисея до Лены, от Лены до Анадыря, от Камчатки до Америки − Академический отряд изучал и описывал Россию от Петербурга до Камчатки: академики Г.Ф. Миллер и И.Г. Гмелин двинулись в длительное научное путешествие, рассылая “в разные стороны своих студентов и геодезистов”, в том числе С. Крашенинникова, А. Красильникова, переводчика Я. Линденау.

Морским отрядам выпали сопоставимые с военными баталиями испытания льдами и цингой, освоение всех видов движения и спасения в Арктике, честь открытия новых морских и речных путей на севере и востоке России. По описи Адмиралтейств-коллегии, экспедиция оставила после себя 62 карты [8, с. 333], на основе которых Морская академия начертала в 1742 г. новую генеральную карту Ледовитого океана. За десять лет экспедиции Россия из страны, наносимой на карты, превратилась в страну, составляющую карты. На одной из них “новооткрытый берег” Америки назывался (в стиле европейских мореплавателей) Новой Россией; правда, “по равнодушию, с каким тогда приняты сделанные открытия, такое название не было утверждено” [9, с. 218]. На долю моряков-полярников выпало и осознание того, что арктическая морская навигация осуществима только при поддержке с материка.

Итогом Великой Северной экспедиции, несмотря на потери и неудачи, стало, по существу, открытие России в её гигантской протяжённости; при этом за десятилетие сражений со льдами Арктика стала домашним делом России. Сквозной морской ход был заблокирован тяжёлыми льдами, зато проторены и обустроены новые морские и сухопутные маршруты: как писал Г.Ф. Миллер, “по Камчатскому и Американскому морю… путь уже отверст” [10 с. 126]. Для нужд (и благодаря) экспедиции на Севере и в Сибири появились новые или укрепились старые городки: Охотск, ставший “столицей” Охотского края; Петропавловск-Камчатский, основанный для целей Северной экспедиции; Якутск, который в те годы представлял собою “настоящее средоточие экспедичной деятельности” [9, с. 135]. Даже по географии ссылки неугодных можно судить об освоении Севера и Сибири: Меншиков и Остерман − в Берёзове, Долгорукие − в Берёзове и Пустозёрске, Миних − в Пелыме.

Экспедиция замышлялась “в пользу Ея Императорского Величества и к славе Российской империи” [9, с. 6]. Как нередко бывает при смене правителей, проекты предшественников отменяются независимо от их значения: смерть императрицы Анны Иоанновны остановила Великую Северную экспедицию. К тому времени покинули этот свет или отошли от дел патроны экспедиции: погиб Беринг, умер Кирилов, угодил в опалу и в Сибирь Остерман, потерял былое влияние Головин [11, с. 15]. Более того, сама возможность северного морского хода была поставлена под сомнение, и вынес такой вердикт в 1758 г. участник экспедиции историограф Академии Г.Ф. Миллер: “доказана совершенно невозможность судового ходу по Ледовитому морю… ныне уже никому на мысль не придёт, чтоб ещё производить кораблеплавание по показанному морю” [10, с. 74].

В Академии Миллеру мог всерьёз противостоять только Ломоносов, как это выяснилось в ходе их эпохальной интеллектуальной дуэли 1749–1750 гг. на тему “происхождения имени и народа российского” (кстати, в этой длившейся более года беспрецедентной по напряжению дискуссии были заложены не только исторические основы российской идентичности, но и традиция академических споров, которую можно считать историческим наследием и достоянием Академии наук). На этот раз речь шла не о нордических корнях, а об арктических путях: Ломоносов выступал апологетом Северного морского хода в противовес скептически настроенному Миллеру.

Свою позицию Ломоносов выразил в трактате “Краткое описание разных путешествий по Северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в восточную Индию” (1763), начав с утверждения, что до гибели в 1597 г. голландца Баренца “россияне далече в оный край на промыслы ходили уже действительно близ двухсот лет”, а плаванием холмогорца Федота Алексеева и казака Семёна Дежнёва от Колымы за Чукотский мыс в 1647–1648 гг. был “несомненно доказан проход морской из Ледовитого океана в Тихий” [12, с. 447–451].

Что помешало русским морякам Великой Северной экспедиции пройти этот путь? Два обстоятельства, полагает Ломоносов, − стужа и льды. Однако, как показывает опыт русских поморов, оба преодолимы силами людей, которые, в отличие от голландцев, в Арктике “зимуют из доброй воли” и “прозимовать могут без всякого отягощения”, “имея притом движение в звериной ловле” [12, с. 462, 463]. Реальность северного морского хода исходит прежде всего из наличия людей, способных осилить этот путь. И в этой части доказательств помор Ломоносов обращается не столько к теориям, сколько к поморским практикам, к “жизненной этнографии”. Знания поморов о полёте и поведении птиц годны для ориентации в пространстве относительно берегов; от цинги можно спастись по поморскому рецепту − “сосновою водкою, сосновыми шишками, шагрою, морошкою”. В арктических плаваниях лучше использовать не только поморские знания, но и самих поморов, “особливо которые бывали в зимовках и заносах и привыкли терпеть стужу и нужду; притом и таких иметь, которые мастера ходить на лыжах, бывали на Новой Земле и лавливали зимою белых медведей”. Среди поморов есть умельцы поиска открытой воды среди льдов − торосовщики (от торос − нагромождение льдин). В своём предписании Ломоносов рекомендовал брать в команды “на каждое судно около десяти человек лучших торосовщиков из города Архангельского, с Мезени и других мест поморских, которые для ловли тюленей ходят, употребляя помянутые торосовые карбаски или лодки по воде греблею, а по льду тягою, а особливо которые бывали в зимовьях и в заносах и привыкли терпеть стужу и нужду”. “На льды высылать торосовщиков в мелких судах с малыми компасами искать полых мест, где пройти можно”; а для прохождения Чукотского Носа следовало бы взять толмачей чукчей [12, с. 485–495].

Трактат Ломоносова с детальными инструкциями стал толчком к организации в 1765 г. экспедиции Василия Чичагова по Северному океану. Правда, в очередной раз старт экспедиции совпал со смертью её вдохновителя: флотилия Чичагова вышла в путь вскоре после кончины Ломоносова в 1765 г., что, как и в случае первой экспедиции Беринга, предопределило её скромный итог.

Ломоносов не дожил до покорения Арктики, но предсказал прирастание России Сибирью и Северным океаном. В поэме “Пётр Великий”, написанной синхронно с “Кратким описанием разных путешествий по Северным морям”, он использовал будущее время:

Колумбы росские, презрев угрюмый рок,

Меж льдами новый путь откроют на восток.

И наша досягнёт в Америку держава [13, с. 703].

Помимо познания Арктики и достижения Америки участники Академического отряда Великой Северной экспедиции (Г.Ф. Миллер, С.П. Крашенинников и И.Э. Фишер) составили описания народов России. Тем самым экспедиция открыла империи её северные и восточные пределы, природу и народы Сибири и Дальнего Востока. Миллер вернулся из экспедиции с историей Сибирского царства, Крашенинников − с описанием земли Камчатки. Посланники академии привезли в столицу дух дальних путешествий и приключений, известия о населяющих империю народах, а также этнографические коллекции для Кунсткамеры. Их наблюдения и описания породили светскую “моду на народы”, ставшую прологом науки этнографии и идеи многонародной России.

Потехи и стратегии. Известно, что из царских потех нередко вырастали государственные стратегии, как это было с потешными полками и флотилией Петра I. Преемники императора сохранили его пристрастие к маскарадам, ассамблеям и прочим действам; например, Анна Иоанновна, испытывавшая особую слабость к шутам, на склоне лет, в феврале 1740 г., затеяла грандиозный маскарад, известный как “Ледяная свадьба”.

Потешная свадьба придворных шутов Михаила Голицына и Авдотьи Бужениновой, популяризованная романом И. Лажечникова и картиной В. Якоби, проходила в ледяном доме и сопровождалась многоликим шествием по Петербургу народов империи. Это событие, подобно другим эпизодам правления Анны Иоанновны, иногда осуждают как “самодурство” и “жестокую забаву”. Эти оценки не лишены оснований, хотя историю бессмысленно судить с позиций сегодняшней морали. В те годы разговор о народах России только начинался, и то благодаря открытиям Великой Северной экспедиции, доставившей в Академию сведения об облике народов империи, а в Кунсткамеру − их костюмы и прочие диковины. Во многом именно экспедиция задала тему и тон карнавалу 1740 г.

Впрочем, готовилась “дурацкая свадьба” вполне серьёзно: по губерниям было разослано повеление прислать на маскарад по паре (мужчину и женщину) от разных народов, а Академии наук было поручено “подлинное известие учинить о азиятских народах, подданных её императорского величества, и о соседях, сколько оных всех есть, и которые из них самовладельные были, и как их владельцы назывались, со описанием платья, в чём ходят, гербов на печатех или на других, на чём и на каких скотах ездят, и что здесь в натуре есть платья и таких гербов, и например: мордва, чуваша, черемиса, вотяки, тунгусы, якуты, камчадалы, отяки, мунгалы, башкирцы, киргизы, лопари, кантыши, каракалпаки, арапы белые и чёрные, и прочие, какие есть, подданные российские” [14, с. 276]. Очевидец потешной свадьбы Василий Нащокин отмечал, что в процессию, кроме “разноязычников”, были включены и “ямщики города Твери”, которые “оказывали весну разными высвистами по-птичьи” [15, с. 258]. Со слов генерала Христофора фон Манштейна, желая по случаю этой потешной свадьбы показать, сколько различных народов обитает в её обширных владениях, императрица предписала всем губернаторам выслать в Петербург по нескольку инородцев обоего пола.

В день свадьбы все участвовавшие собрались во дворе дома Волынского, распорядителя праздника; отсюда процессия прошла мимо императорского дворца и по главным улицам города. Поезд был очень велик, состоя из 300 человек с лишним [16, с. 184].

Если доверять подсчётам генерала, число 300 можно представить “поездом” из 150 народов (считая пару − мужчину и женщину − за народ). Правда, в то время точного счёта народам не велось, и губернаторы могли прислать несколько пар представителей разных групп одного народа (например, мордвы, русских, татар, финнов). В тогдашних выражениях их правильнее называть народами и племенами, а в сегодняшних − народами и этническими группами. Число 150 можно условно принять за исходный числовой символ российской многонародности, хотя, конечно, маскарад − не повод для статистики и этнодемографии¹.

“Академичность” потехи выражалась и в том, что к “ледяному проекту” были привлечены лучшие умы Академии: научное руководство осуществлял академик Г.В. Крафт, физик и математик, выдающийся специалист по термометрии и гидродинамике. Выстроенный на берегу Невы у Зимнего дворца ледяной дом с окружающими его аксессуарами и аттракционами был настоящим чудом науки и инженерии: он “казался сделан был будто бы из одного куска, и для ледяной прозрачности и синего его цвету на гораздо дражайшей камень, нежели на мрамор, походил” [18, с. 13]. Стоящие перед домом ледяные пушки и мортиры стреляли деревянными гранатами и притом не трескались; ледяные дельфины извергали из раскрытых ртов фонтаны горящей нефти, а из хобота ледяного слона вырывалось пламя и доносился трубный звук.

В игрище академичность перемежалась с потешностью, и именно это сочетание оставило неизгладимое впечатление у свидетелей ледяной свадьбы. Юмор нередко играет значимую роль в популяризации серьёзных идей, и в распространении “моды на народы” он оставил яркий след. Потеха начиналась с того, что пара новобрачных была составлена нарочито по-дурацки: жених − опальный (за принятие католичества) русский князь Голицын по прозвищу Квасник (квас на пирах подносил), невеста − калмычка Авдотья с придуманной ей за пристрастие к буженине фамилией Буженинова. Вероятно, нечто смешное и пикантное (на тогдашний вкус) заключалось и в прозвании русского жениха “самоедским ханом” (у самоедов не было ханов), а калмычки невесты − “дочерью мордовской ханши” (у мордвы не было ханов и ханш) [19]. Гастрономическая часть юмора состояла в том, что “квас женится на буженине”, а этнографическая − “самоедский хан женится на мордовской ханше”. Ещё не родилась наука этнография, а “этнографический юмор” уже был в ходу при императорском дворе.

Впрочем, не только экспедиционные исследования, академические штудии и маскарадная потеха свидетельствовали о “моде на народы”. Идея обилия народов как достояния (и лица) империи овладела умами и проникла в политику: распорядителем (режиссёром) шествия народов 1740 г. выступил кабинет-министр Артемий Волынский, имевший опыт международной дипломатии со времён Петра, когда ему приходилось улаживать отношения с персами и калмыками. В романе Лажечникова Волынский представлен героем-любовником, но на самом деле он более всего был увлечён судьбой России, многонародность которой талантливо театрализовал в постановке карнавала.

Через полгода после ледяной свадьбы Артемий Волынский наветами Бирона был казнён, ещё через три месяца скончалась императрица Анна, но идея многонародности не умерла. Отзвуком её стала по-своему забавная попытка доставить на коронацию Елизаветы Петровны с дальнего края империи “шесть пригожих благородных камчатских девиц”: посланный на Камчатку штабс-фурьер Шахтуров исполнил поручение, но с опозданием на четыре года, успев на обратном пути добраться только до Иркутска, “причём все девицы за это время родили” [20, с. 41] − в чём-то штабс-фурьер всё же преуспел.

Не умерла идея многонародности и в Академии: в том же 1740 г., когда Артемий Волынский руководил в столице шествием народов, в далекой Сибири академик Герард Миллер разрабатывал инструкцию “Об описании нравов и обычаев народов” из 923 пунктов с приложениями: (1) О ланд-картах (63 пункта); (2) О рисунках (30 пунктов); (3) О собирании различных предметов для Кунсткамеры (16 пунктов); (4) Словарь, по которому надлежит собирать материалы по языкам и диалектам. Эта инструкция стала методической базой для систематики народов и по своей полноте до сих пор не имеет аналогов в отечественной науке [21, с. 25]. За семь лет путешествия (1733–1740) Миллер не только воочию познал Россию, включая Сибирь, но и открыл её достояние – народы. Он в полной мере испытал на себе эффект путешествия по огромной империи: кто проехал по России, вольно или невольно становился народоведом, поскольку путь его лежал от народа к народу. По возвращении из экспедиции Миллер в предисловии к “Описанию сибирских народов” впервые обозначил народоведение (Völker-Beschreibung − народоописание) как науку будущего: “Многократное моё желание было, чтоб какой искусный человек из всех по нынешнее время бывших путешественных описаний, також и из описаний однех народов, по сообщенному здесь показанию предпринял намерение к сочинению всеобщего описания народов, чем бы сия материя учинилась некоторою новою наукою, от которой бы потомство вечной пользы себе ожидать могло” [22, с. 30, 31].

Наука о народах и идея многонародности. Академик Миллер дал толчок развитию науки о народах, но не успел развернуть её в собственных трудах, чему в значительной мере помешала его дуэль с Ломоносовым по поводу другого ключевого для современной ему России вопроса – “о происхождении имени и народа российского”, окончившаяся поражением историка, сожжением его диссертации и разжалованьем в адъюнкты [23, с. 266–279].

Между тем открытия Великой Северной экспедиции, расцветшая в столице “мода на народы”, академические штудии Миллера и гостеприимство Кунсткамеры с её коллекцией костюмов народов России (кстати, изрядно поредевшей из-за использования экспонатов в “шествии народов” 1740 г. и особенно после катастрофического пожара 1747 г.) не могли не дать плодов. В 1761–1762 гг. у Миллера в Петербурге квартировал его коллега Август Шлёцер, подхвативший идеи народоведения и распространивший их в Германии. В ходе поездки на свою родину, во Франконию, осенью и зимой 1765–1766 гг. Шлёцер виделся с историком И. Шёперлином, который вскоре в “Истории Швабии” (1767) впервые употребил эквивалент миллеровского Völker-Beschreibung − Völkerkunde, Ethnographia. Идея нашла отклик и в учёной среде университета Гёттингена, ставшего с той поры очагом народоведения в Европе. Наконец, Шлёцер не только сеял зёрна этнографии всюду, где бывал, но и вырастил концептуальное древо науки, обозначив в своей “Всеобщей истории Севера” (Allgemeine Nordische Geschichte, 1771) “народ” (Volk) ключевым фигурантом мировой истории (Weltgeschichte): по его разумению, каждый народ нуждается в описании, и “мировая история может насчитывать столько глав, сколько существует отдельных народов” (одновременно другой гёттингенский историк, Иоганн Гаттерер, обозначил народ как предмет географии/землеописания − Erdkunde) [24, р. 233–268; 25, p. 217, 252, 260, 278–281].

Тем временем в России, где народоведение родилось, в Физическую экспедицию отправилось второе поколение санкт-петербургских академиков. В 1767 г. Екатерина II, будучи в Москве по делам “Уложенной комиссии”, узнала от Г.Ф. Миллера и О. Эпиунса о приближающемся прохождении Венеры по диску Солнца в 1769 г. Вскоре к астрономии добавилась “история натуральная”. Указом Екатерины в числе задач для “испытателей натуры” значились исследования: “о необработанной земле и ненаселённом месте, уповательно с пользою назначено быть может к хлебопашеству всякого рода хлеба, также к разведению винограда, хмелю, льну или табаку, или к другому чему”; “экономия населённых мест, их недостаточности, выгод в особливых обстоятельствах, причём каждому позволяется объявить своё мнение, каким образом есть что поправить для получения большей пользы”; “о размножении заводов, а особливо для шерсти, также о разведении пчёл”; “о употребляемых способах ловли рыбы, также о звероловстве, звероловных ловушках, о охотничьих инструментах”; “о полезных изобретениях” [26]. Задуманная при участии Миллера академическая экспедиция была обращена не столько к небу, сколько к земле − природному, экономическому и культурному достоянию Российской империи. Академия наук снарядила пять отрядов экспедиции, которые возглавили П.С. Паллас, И.И. Лепёхин, С.Г. Гмелин, И.А. Гильденштедт, И.П. Фальк, позже И.Г. Георги.

Последнему в списке, академику Иоганну Георги, судьбой было уготовано создать и издать первый систематический этнографический труд – трёх/четырёхтомное “Описание всех обитающих в Российском государстве народов, их житейских обрядов, обыкновений, одежд, жилищ, упражнений, забав, вероисповеданий и других достопамятностей” [27]. В этом исследовании народ впервые выступает главным героем повествования и основной категорией научного анализа; при этом свод содержит систематическое описание 80 народов Российской империи (кстати, предложенный Георги порядок описания доныне остаётся шаблоном этнографических текстов для энциклопедий).

Таким образом, этнография родилась и выросла на просторах России в путешествиях и обобщающих трудах петербургских академиков Г.Ф. Миллера, С.П. Крашенинникова, П.С. Палласа и И.Г. Георги [25, 28, 29]. Науку о народах (народоведение, этнографию) можно считать коренной (почвенной) для России, рождённой в ходе самопознания империи в XVIII в. Этнография − самая российская из всех наук, и Россия в лице своей Академии обладает приоритетом на эту область знания (европейская эволюционистская антропология появилась веком позже, в середине XIX в.).

Российское народоведение рождалось как знание не об одном народе, а о многих народах – о многонародности². Академические экспедиции XVIII в., ставившие своей целью изучение империи, дали впечатляющий результат не только самопознания, но и самосознания: Россия − страна, обильная (богатая) народами. Эти народы − самобытные, разноязыкие, исповедующие свои верования и ценности − вместе составляют достояние, не исчисляемое экономически или политически. Они являют собой культурное богатство, экзотическую роскошь, многозвучие и многоцветие языков, религий, обычаев, нарядов, а потому заслуживают особого внимания и специального знания.

Эту идею первым сформулировал всё тот же академик Георги в “Описании всех обитающих в Российском государстве народов” (2-е издание): “Известно всякому сведущему о государствах и владениях, на земном шаре существующих, что нет на оном ни одного такого, которое вмещало бы в себя столь великое множество различных народов, как Российская держава” [31, с. vi].

До сих пор концепция многонародности остаётся национальной идей России. Сегодня можно услышать возражения, что-де не только Россия, но и другие страны могут похвалиться многонародностью. Это верно, но именно Россия первой исследовала собственную многонародность и заявила её как свою особенность и самобытность.

 

¹ Позднее “150” ещё дважды повторялось как символические число народов страны – в проектах “фарфоровой России” в честь 300-летия Дома Романовых и “Киноатласа СССР” в честь 10-летия Октябрьской революции [17].

² Применительно к России понятие “многонародный” – в соотношении с понятием “национальный” – удачно определил Пётр Струве: “Русское государство… будучи многонародным, в то же время обладает национальным единством” [30, с. 177].

About the authors

A. V. Golovnev

Museum of Anthropology and Ethnography named after Peter the Great of the Russian Academy of Sciences

Author for correspondence.
Email: golovnev@kunstkamera.ru

член-корреспондент РАН, директор

Russian Federation, St. Petersburg

References

Supplementary files