Death of a pagan prince in ancient Rus and its reflection in the “druzhina culture” (IX -XI centuries)

Full Text

Жизнь и смерть первых представителей династии Рюриковичей в большой степени легендаризирована и мифологизирована. Во многом это связано с недостатком и отрывочностью информации о них в источниках. Основной массив письменных сведений, которым располагают исследователи, относится или к летописной традиции, далеко отстоящей от времени происходивших событий (в среднем от 250 до 100 лет), или же к свидетельствам разнородных и разножанровых иностранных источников, для которых Древняя Русь отнюдь не являлась приоритетным направлением повествования.

При этом сведения по интересующей нас теме в большой степени так или иначе почерпнуты из дружинной среды¹, так как сами князья, особенно в этот период, не оставили после себя записей и оценок. Это касается как древнерусских летописей – именно дружина была средой, наиболее приближенной к князю и стремящейся сохранить и донести память об их деяниях до потомков, так и во многих случаях и зарубежных известий – чаще всего в этот период иностранцы сталкивались с русами не на их собственной территории, а в нейтральных пространствах или же видели их непосредственно у себя на родине, где русы были представлены или дружинниками, или же купцами, тесно связанными, а часто и напрямую относящимися к дружинной среде: в силу слабой разделенности войны и торговли в период раннего средневековья².

Дружинная среда в рамках «большой дружины» в IX-XI вв. на Руси проходит активную фазу становления и развития, формируя своеобразную и неповторимую дружинную культуру³. Как активная и становящаяся сила, резко противопоставляющая себя предшествующей родовой традиции, и относительно устойчивое образование⁴, дружина неизбежно формировала систему определенных гласных и негласных ценностей, правил и норм поведения как дружинников по отношению к внешнему миру и друг к другу, так и князя по отношению к дружине⁵ (исходно этот могло быть, так сказать, «анти-нормы», но с течением времени они дополнялись, устанавливались, закреплялись и трансформировались под конкретную ситуацию), а также очень разножанровый дружинный фольклор⁶, отголоски которого дошли до наших дней.

Специфичными чертами дружины как отдельной и самостоятельной культурной среды были ее элитарный⁷ (причем вполне осознаваемый именно как таковой – статус дружинника был престижным и привилегированным в древнерусском обществе уже сам по себе⁸, даже и без заслуг каждого конкретного дружинника), но открытый (в принципе в дружину мог попасть, при выполнении определенных условий, фактически любой мужчина⁹, а в некоторых случаях и женщина¹⁰) характер, также сюда можно отнести ее полиэтничность – здесь в равной степени уживались восточнославянские, финно-угорские, тюркские, северо-кавказские и скандинавские компоненты¹¹. При этом образцом и ведущей, ударной силой, особенно на ранних этапах развития, в военном, техническом и культурном отношении выступали как раз выходцы из Скандинавии¹².

Для дружины также был свойственен, особенно в этот период, определенный демократизм в отношении друг друга. «Все мы те, кто не может уживаться в рамках родового строя и все мы связаны личной преданностью князю (отношения «службы-дружбы»¹³) и в этом смысле равны друг перед другом и лицом предводителя»¹⁴. Дружина осознавала себя прежде всего как сообщество воинов, собратьев (причем эта «псевдородственность» также осознавалась и даже подчеркивалась дружинниками как своеобразная замена роду – вся дружина воспринимала себя в том числе и как большая семья) по оружию, профессиональных воинов, а уже затем как придворных, представителей княжеской администрации на местах, дипломатов и т.д. Да и нельзя рассматривать дружинников как полноценный аппарат управления. Они исполняли поставленные задачи только по мере необходимости и от случая к случаю (все-таки чиновник и офицер далеко не одно и то же)¹⁵. В дальнейшем, по мере развития государственных институтов, все это изменится, начнется резкое разделение дружинников на бояр и собственно войско (отроки, гриди), но пока, в начальный период развития древнерусской государственности, это была относительно малочисленная (исследователи оценивают численность «большой дружины» даже во времена Владимира Святославича и его сына Ярослава Мудрого в 1000-1500 человек¹⁶, до этого гораздо меньше), элитарная, максимально военизированная, мобильная, активная и профессиональная корпорация, непосредственно и максимально тесно связанная с князьями-Рюриковичами и ориентированная не только на коллективные, но и на личные достижения.

Основной чертой формирующегося дружинного сознания в период раннего средневековья была максимальная героичность¹⁷ – дружинник всем дружинным фольклором и общей обстановкой был ориентирован не на рутинное «прохождение службы», а на подвиги и действия в чрезвычайных обстоятельствах, каковыми являлись война, дальняя международная торговля, даже сбор дани с окружающих племен. На членов полиэтничной дружины, которая действовала на обширной территории формирующегося Древнерусского государства, не распространялись ограничения, накладываемые в традиционном обществе на лиц разного происхождения и разного социального статуса¹⁸.

Дружина и мыслилась (и главное, воспринималась самими ее участниками) как единственный в своем роде институт, максимально приспособленный к регулярным действиям на «чужой» и магически враждебной территории, лежащей часто далеко за пределами «своего», родового, государственного, освоенного, привычного и хотя бы относительно правильно организованного пространства. Это дополнялось еще и тем, что мышление дружинников было в достаточно большой степени эсхатологичным (сказывалось скандинавское влияние)¹⁹ – привычный (родовой) мир разрушался, в том числе и из-за действий самой дружины – то есть результаты можно было видеть непосредственно своими глазами. В этом магически нестабильном пространстве, где уходят (и достаточно резко) привычные ориентиры и обыденных знаний уже не хватает, можно было встретить каких угодно людей, духов, богов и чудовищ. И рассчитывать в этом неустроенном и зыбком мире приходится только на себя, боевых товарищей и князя как предводителя дружины.

С точки зрения жителей привычного, освоенного пространства каждый поход в чужие земли, за границы общины, воспринимался как путешествие в «царство мертвых» (иной мир)²⁰, а действовать в этом загробном мире могли только мертвые или же «временно мертвые». Так с точки зрения родового и дружинного мышления дружинники – это те, кто и «жив», и «мертв» одновременно. И вести себя в «живом» и «мертвом» пространствах нужно было по-разному, сообразно среде и обстоятельствам. Дружинники во многом ориентированы именно на такую жизнь, где все только «здесь и сейчас», без детально проработанных планов на будущее, ибо только так и можно выжить. Так что участники дружины воспринимались самими собой и окружающими как своеобразные «оборотни», «чужие» (так, древляне обвиняли Игоря Старого, что он «князь-волк»²¹). В этой ситуации положение дружинников было временами парадоксальным: они одновременно и всем чужие люди, которых можно отправить на выполнение максимально непопулярных и опасных заданий (сбор дани с других племен, посольство в чужие страны (ситуация «Бертинских анналов»), исполнение приговоров суда) – в этом смысле они те, кем можно и не жалко пожертвовать, если на них падет гнев богов или людей, то «наши» люди и «наше» пространство никак не пострадает – виноват будет чужак, а от него всегда возможно отречься, и одновременно для князя и, таким образом, главы как раз «нашего» пространства именно эти люди, дружинники, были близки настолько, что воспринимались им как семья и были зачастую гораздо ближе родственников по крови.

При этом отношение к человеческой жизни, в том числе и своей собственной, у участников дружины было очень своеобразным – для них ценностью являлась не долгая жизнь и семья, а славная смерть в бою, с оружием в руках и попадание в воинский рай – Вальхаллу. Но при этом дружинники ни в коем случае не являлись самоубийцами – к смерти постоянно готовились (даже на уровне фольклора), но при этом стремились не приближать. Каждый живет свою, отмеренную ему жизнь. То есть все привычные ценности родового общества в дружине как бы перевертывались и заменялись анти-ценностями.

Таким образом, дружина воспринимала себя одновременно и как элиту и профессиональную корпорацию, новую знать, стоящую выше всех рядовых общинников, но и как сообщество изгоев, людей, обреченных на действия в незнакомых, враждебных и максимально опасных пространствах, постоянно готовых погибнуть и даже заранее «мертвых» (хотя бы и «временно»), при этом еще и готовых приспосабливаться к разнообразным изменяющимся обстоятельствам. Но кроме группового сознания каждый дружинник воспринимал и самого себя отдельно от других: есть заслуги, память, репутация дружины, а есть и мои лично. Дружина была коллективом, но коллективом героев, так что групповое восприятие оставляло здесь место и для личного. Далеко не каждому дружиннику суждено было стать конунгом, но каждый должен был стремиться и заботиться о сохранении и преумножении собственной славы. Только дружина в этот период давала возможность благодаря личным качествам, а не только происхождению резко повысить свой социальный и правовой статус²².

При таком мироощущении неизбежно максимально значимой оказывалась фигура предводителя – вождя, конунга, князя, действующего по отношению к дружине на «реальном» и «мистическом» уровнях. Причем для дружины оба эти уровня были важны в равной степени.

В «реальном» мире князь для дружины выступал в первую очередь как предводитель дружины – одновременно «старший брат» и «отец» всем дружинникам²³, как воплощение и замена большой родовой семьи, где все связаны не кровными узами (хотя в дружине и процветал институт побратимства как его аналог), но общностью дела и постоянным близким общением. Причем близость была или же воспринималась как максимальная – арабский автор Х в. Ибн Фадлан пишет: «Один из обычаев царя русов, тот, что вместе с ним в его очень высоком замке постоянно находятся четыреста мужей из числа богатырей, его сподвижников, причем находящиеся у него надежные люди из их числа умирают при его смерти и бывают убиты из-за него [или: подвергают себя смерти из-за него]. С каждым из них имеется девушка, которая служит ему, моет ему голову, и приготовляет ему то, что он ест и пьет, и другая девушка, которой он пользуется как наложницей в присутствии царя. Эти четыреста мужей сидят, а ночью спят у подножия его ложа»²⁴.

Князь виделся не просто «старшим родственником», но и олицетворением всей дружины и всего государства²⁵. Именно от него, его харизмы, его качеств, его действий зависели существование дружины и, что воспринималось самими дружинниками как нечто более важное – ее репутация в глазах общества и других дружин (ситуация со вторичным сбором дани Игорем Старым во многом была вызвана необходимостью поддержания репутации киевской дружины перед дружинниками Свенельда²⁶). А как носитель харизмы – и не обязательно только маргинальной, но шире – харизмы вождя²⁷, князь просто должен был быть для дружины образцом для подражания во всех делах – но в первую очередь в героизме, подвигах, безрассудстве, пренебрежении смертью и т.д., то есть князь не только отдает приказы, он первый должен быть там, где опасно и жизненно необходимо перебороть себя, то есть должен уметь действовать лично и увлекать за собой, быть лучшим воином, мудрейшим полководцем, рачительным хозяином и наставником для своей дружины. При этом князь не может быть пассивным и просто сидеть на троне или же во дворце – он постоянно активен, но должен действовать, постоянно ища славы и богатства для себя и дружины, а не сидеть на одном месте, ибо такой вождь слаб в глазах собственных дружинников и недостоин быть вождем²⁸ – и в этом смысле Святослав Игоревич действительно был идеалом дружинного князя²⁹. При случае князь должен был даже не просто рисковать жизнью, а и умереть за дружину и вместе с ней (Святослав Игоревич, Олег Святославич). Князь также являлся для дружины справедливым судьей и разрешателем разнообразных споров и конфликтов, то есть выступал и как источник права³⁰.

Князь должен был уважать дружину, прислушиваясь к ее мнению и интересам³¹. Князь, советующийся с дружиной по наиболее важным вопросам – достойный и правильный князь. Но одновременно главным в этой ситуации должен оставаться князь. Дружинники могут быть при нем только советчиками, но не могут целиком брать инициативу на себя³².

Князь легитимизировал дружину – без него как знатного и законного правителя дружина из элиты автоматически превращалась в очень сильную и боеспособную, но по сути в бродячую дружину, то есть разбойничью шайку и сборище изгоев без роду и племени³³. Одновременно князь был и кормильцем в полном смысле этого слова (традиция дружинных пиров на Руси и в Скандинавии³⁴). Также князь выступал как источник богатства, славы и статуса. Умение добывать богатство для своей дружины традиционно рассматривается как одно из главных достоинств и подтверждение истинности князя³⁵.

Но и в «мистическом» плане от князя зависело очень многое. Харизма князя состояла еще и в том, что именно он выступал в походах как медиум, колдун, шаман, то есть тот, кто мог договориться или же подчинить себе окружающие живые, мертвые, божественные и чудовищные сущности в мире хаоса³⁶. Ведь, выступая в поход и попадая в незнакомые пространства, ожидать можно было всего, и именно князь как проводник и посвященный должен был провести дружину через все опасности «царства мертвых» и вернуть их в обжитой, стабильный и привычный мир³⁷. И именно для этого оказываются жизненно нужны харизма и удача вождя. Если же вождю изменяют его счастье и удача – дружина обречена на скорую гибель³⁸ (смерть Игоря Старого или же Святослава Игоревича). Князь должен делиться своей славой и удачей со своей дружиной, причем не в какой-то момент, а постоянно³⁹. Князь живет не для накопления богатств, а для славы, а добыть ее и, что особенно важно, сохранить в веках могут только дружинники. В связи с этим князь также выступает как защитник и хранитель от злых сил всех доверившихся ему – и в первую очередь для своей дружины. Князь был не только медиумом и проводником из «живого» в «мертвое» царство, но еще и верховным жрецом бога Перуна, бога воинов, и в каком-то смысле еще и его воплощением на земле⁴⁰. Одновременно князь выступал как глава определенного пространства и, таким образом, являлся воплощением идеи государства и самим государством. По распространенным убеждениям, со смертью князя государство оказывалось на грани гибели, и необходим был определенный набор действий и ритуалов, чтобы оградить себя от этой опасности, по сути, равной разрушению мира и превращению его в хаос. Князь самим своим существованием и достойными деяниями поддерживает государство в порядке и равновесии⁴¹.

В ответ он может ожидать от подданных и дружины как наиболее близкого круга преданности вплоть до того, что дружина в целом и каждый дружинник по отдельности будет действовать даже в ущерб самому себе и умрет, но не предаст своего князя.

Таким образом, князь выступает средоточием, центром и олицетворением дружины, вокруг которого активно формируется княжеский культ⁴², а род Рюриковичей в целом чем дальше, тем больше начинает восприниматься как божественный, и только его представители могут править на Руси⁴³.

В этой ситуации смерть князя становится действительно значимым событием не только в его жизни и жизни его кровных родичей, но и для «большой семьи» - дружины. И если смерть князя, особенно при первых Рюриковичах, ставила под сомнение саму идею существования государства, то для дружины это был тем более значимый и в этом смысле эпохальный момент.

К сожалению, состояние источников таково, что мы не можем говорить о каких-либо правилах действий дружины после смерти ее предводителя⁴⁴. Но на основании источникового материала возможно предположить несколько моментов и стереотипных наборов действий, связанных со смертью языческого правителя.

Князь, как и вся дружина, мыслился одновременно и как живой, и как мертвый, а учитывая его функции медиума, колдуна и шамана, после его смерти он автоматически становился мертвым колдуном. То есть если до этого он был в каком-то смысле в том числе и «получудовищем», то теперь он перерождался в полноценное «чудовище» и нежить. Причем мертвый колдун, по скандинавским и славянским поверьям, гораздо сильнее и опаснее, а главное – зловреднее живого. Поэтому с точки зрения традиционного мифологического сознания мы имеем очень большую вероятность получения заложного покойника, встающего из могилы и вредящего живым. Причем это не только мелкий бытовой вред, но и катаклизмы, стихийные бедствия, эпидемии и многое другое, то есть угроза миру в целом⁴⁵. Тем более он – медиум, общающийся с богами при жизни, а с какими богами и сущностями он будет общаться после смерти – непонятно и страшно. Поэтому князь должен умереть наиболее правильной смертью (обязательно в бою⁴⁶, чтобы без промедления оказаться в Вальхалле), необходимо устроить ему правильные похороны (примерно в том варианте, как они описаны в «Похоронах знатного руса» у Ибн Фадлана), необходимо показательно отомстить за него виновникам его смерти⁴⁷, если они известны (четыре «мести» княгини Ольги древлянам), и устроить поминальную тризну⁴⁸ – то есть максимально магически успокоить умершего правителя, удержать его от озлобления на живых и удалить те обстоятельства, которые бы «задержали» мертвого правителя «здесь».

Причем все это должен делать не только род по крови – дружина должна принимать в этом наиболее деятельное участие, иначе проклятие и несчастья будут преследовать и их. Дружинники должны сохранить память о выдающихся деяниях умершего и передать ее следующим поколениям в виде разнообразных фольклорных произведений – формировался «княжеский культ». Причем, видимо, могла действовать такая логика, что князь в языческий период, как воплощение именно нашей дружины и вообще существо сверхъестественное, просто не может умереть обычной смертью – «как все», поэтому и смерть его должна быть сверхъестественной, экстраординарной и не похожей на смерти «обычных людей», с одной стороны, и других князей – с другой (иначе как ее воспевать на фоне уже существующей фольклорной традиции). Необычность, «чудовищность» смерти героя, типичная для раннесредневекового эпоса европейских народов, придавала его образу «героическую» завершенность⁴⁹.

В этой ситуации смерть князя оказывается даже не столько доказательством его существования⁵⁰, а подтверждением его сверхъестественной природы и уникальности каждого князя в целом.

Дружина должна обеспечить и переход власти к следующему достойному правителю. Ведь именно ему передавались, по языческим убеждениям, харизма и удача умершего вождя⁵¹. И, таким образом, в живом потомке князя как бы возрождался и сам мертвый властитель, его дух⁵². То есть служа и новому князю, мы продолжаем служить и князю старому, это не является предательством.

Но это привычный и наиболее понятный сценарий действий – после вознесения положенных почестей и совершения целой череды ритуалов мы целиком или же частично сплачиваемся вокруг наиболее достойного нового правителя, и привычная жизнь продолжается. Но так было далеко не всегда. С точки зрения героики и героического сознания допустимым был сценарий и полной гибели дружины в ходе экстраординарной смерти вождя – как дружины Игоря Старого и его сына Святослава Игоревича. Причем в обоих случаях мы имеем дело с «дружиной малой», ибо на такие опасные дела, как вторичная дань с сильного племени в нарушение всех договоренностей или же переход по враждебной Печенежской степи, не берут случайных людей, а только наиболее проверенных и приближенных.

Этот сценарий описан и Ибн Фадланом в уже приводившемся отрывке о быте «царя русов». И, кстати, описание Ибн Фадлана напоминает жизнь в Вальхалле, то есть князь и дружина как бы готовились к смерти уже при жизни, и именно поэтому «царь русов» в отрывке такой бездеятельный – он как бы уже мертв. То есть гибель всей дружины в бою, где погиб князь, или же так называемое «самоубийство (или убийство) вослед» тоже являлось типичным или по крайней мере вполне допустимым для дружинной культуры и дружинного мышления (мы сейчас не затрагиваем вопрос о том, насколько применим был такой образ мышления на практике). Таким образом, существовал вариант, что не стоит жить и выживать, раз умер наш предводитель. «Мертвые сраму не имут» и «куда князь, туда и дружина». И на дружину тогда не падут проклятие и обвинения в том, что не уберегли князя и не до конца исполнили свой долг перед ним. И в этой ситуации поиск достойного потомка или родича умершего, в котором возродился бы дух умершего правителя, оказывается допустимой дружинным сознанием возможностью сохранить жизни и не самоубиваться всей дружиной.

Вариант «(само) убийства вослед» подтверждают и археологические находки, где есть погребения правителей с рядовыми дружинниками. Возможно, существовал (и даже применялся) вариант «замены» смерти всех членов дружины смертью одного наиболее близкого (возможно, также добровольца или даже по жребию), который бы последовал за своим вождем в смерть, чтобы сопроводить его в Вальхаллу.

Кроме того, чтобы обезопасить живых от враждебных действий со стороны мертвого князя, необходимым считалось обеспечить ему достойное загробное существование. Первым и обязательным пунктом здесь было обустройство княжеской могилы. Самыми массовыми памятниками древнерусской культуры IX-XI вв. были курганы. Уже те физические усилия, которые затрачивало древнерусское общество на сооружение курганов – памятников предкам, свидетельствуют о важности тех проблем, которые были связаны со смертью сородича (особенно вождя, воеводы или князя). Само по себе сооружение надгробного памятника во всяком обществе было залогом связи поколений – общности предков и потомков⁵³.

Загробное существование князя мыслилось двояко – с одной стороны, покойный князь жил в собственной могиле-кургане, здесь с ним можно было общаться и навещать, с другой же стороны, он должен был отправиться в Вальгаллу, которая находится где-то неопределенно далеко. В некоторых случаях эти два варианта парадоксально совмещались и курган мыслился как такой «филиал» Вальгаллы с воспроизведением обстановки в ней⁵⁴. Для достойной жизни в загробном мире, где бы он ни находился, нужно было обеспечить мертвого правителя «правильными» проводниками – в этой ипостаси выступали наиболее приближенные к нему при жизни дружинники и слуги, жена или «посмертная жена» (причем не просто жена, а девушка-медиум, какой она описана в «Похоронах знатного руса»⁵⁵), конь⁵⁶ (аналогии со смертью князя Олега). В захоронении обязательно должны присутствовать предметы вооружения (так как правитель не должен любить богатства, но должен любить оружие⁵⁷), а также драгоценности и ткани (чтобы показать статус умершего в загробном мире)⁵⁸. Другое дело, что, если судить по археологическим находкам и скандинавским источникам, в дальнейшем это богатство могло быть изъято в рамках ритуала «обезвреживания покойника» -- вождь, даже мертвый, не должен любить богатства, вещи теряют свой смысл, если лежат в могиле без использования, да и предметы, «побывавшие» в загробном мире. приобретали магические свойства, превращаясь в талисманы⁵⁹.

При этом отношение к самому умершему было двойственным – с одной стороны, действовало стремление обезопасить влияние смерти на благополучие коллектива (запереть умершего в могиле-кургане, успокоить, отправить в Вальгаллу, обычай обезвреживания покойника), а с другой – было желание сохранить умершего вождя среди своих близких, чтобы даже после смерти действовало его благотворное влияние⁶⁰. Мертвый одновременно рассматривался как опасный, но и полезный. Поэтому княжеские гробницы были не только местами памяти и почитания, но и местами культа и в дохристианский период⁶¹. И в этой ситуации поступок Ярослава Мудрого с изъятием тел своих умерших без крещения родственников из могил, посмертное крещение и обратное захоронение уже по христианскому образцу может быть рассмотрен как вполне закономерный акт такого общения с мертвыми⁶².

То есть жизнь в загробном мире предполагала в том числе и активное взаимодействие с миром живых⁶³ – мертвых навещали, в их честь слагались песни и устраивались пиры, за ними следили, чтобы они не навредили живым, к ним могли подзахоранивать потомков и родственников умершего, от них ждали пророчеств и ответов на насущные вопросы, ибо магическая сила в загробном мире не теряется, а только возрастает. Вождь, даже умирая, не терял целиком своей личности и качеств вождя. Поэтому они и оставались такими значимыми для дружинной традиции длительное время.

About the authors

Alexander S. Fogel

Author for correspondence.
Email: alexandr_fogel@inbox.ru

Candidate of History, Associate Professor, Department of Humanities

References

Supplementary files