Russian revolution of 1917 as interpreted by Ivan Ilyin and the eurasianists: two vectors of russian conservative journalism in the 1920s and 1930s

Full Text

РЕВОЛЮЦИЯ 1917 ГОДА В ИНТЕРПРЕТАЦИИ ИВАНА ИЛЬИНА И ЕВРАЗИЙЦЕВ: ДВА ВЕКТОРА РУССКОЙ КОНСЕРВАТИВНОЙ ПУБЛИЦИСТИКИ 20–30-Х гг.¹

Русская революция 1917 г. стала переломным событием не только в общественно-политическом развитии России, но и в истории отечественной философской мысли. Ни один из русских мыслителей, современников 1917 года, не обошел вниманием это событие. Достаточно упомянуть в этой связи авторов знаменитого сборника «Из глубины» (1918): Н.А. Бердяева, С.Л. Франка, С.А. Аскольдова, В.Н. Муравьева, П.Б. Струве, П.И. Новгородцева. Философская и философско-публицистическая литература, посвященная осмыслению духовно-мировоззренческих предпосылок, политического и религиозного смысла революционных событий, их возможных последствий, исчисляется сотнями (если не тысячами) статей и брошюр. Дискуссии о русской революции, большевизме, советском общественно-политическом строе не прекращались на протяжении более трех десятилетий (20–40-е гг.) и стали затихать лишь в конце 40–начале 50-х гг., вследствие ухода из жизни виднейших представителей русской эмигрантской философской мысли.

При всем многообразии конкретных оценок и трактовок, в контексте русской философской эмиграции события 1917 г. воспринимались по преимуществу как национальная катастрофа. Однако эта общая оценка скрывала множество идеологически полярных трактовок и интерпретаций. На примере интерпретации и оценки русской революции и советского политического проекта становится отчетливо видна мировоззренческая и идеологическая неоднородность и даже расколотость не только эмигрантской общественно-политической мысли, но и консервативного ее направления. В консервативной публицистике 20–30-х гг. XX в. обнаруживается как минимум два разнонаправленных вектора: национально-монархический, связанный с именем И.А. Ильина, и евразийский.

Из всех представителей русской философской эмиграции Иван Александрович Ильин, как известно, занимал наиболее непримиримую и бескомпромиссную позицию по отношению к революции 1917 г. и большевизму. В десятках статей, не жалея хлестких отрицательных эпитетов, он разоблачал революцию как «величайшее насилие» и «величайшую ложь» [5], «неизжитый бунт крепостной души и крепостной злобы» [5], «узаконение уголовщины и политизацию криминальной стихии» [5]. На этом фоне оценка революции классиками евразийства 20-х г. (Н.С. Трубецким, П.Н. Савицким, Н.Н. Алексеевым) отличалась большей сдержанностью, парадоксальностью и была куда менее однозначной.

Представленная в публицистике Ильина и евразийцев трактовка революции неоднократно рассматривалась в исследовательской литературе [2, 3, 11, 12] и хорошо известна историкам русской общественной мысли. Остановимся поэтому, лишь на самых общих и наиболее значимых моментах.

Обратимся вначале к тем мировоззренческо-идеологическим установкам, которые являются общими для Ильина и евразийцев.

И Ильин, и евразийцы усматривали духовные истоки и предпосылки революции в умонастроении русского предреволюционного общества, прежде всего — русской интеллигенции. Примечательно, что Ильин не менее последовательно, чем евразийцы, обличал ту «западническую» традицию русской общественной мысли, идейным вдохновителем которой был Чаадаев. «Русская революция, — писал Ильин, — подготовлялась на протяжении десятилетий <…> людьми сильной воли, но скудного политического разумения и доктринерской близорукости. Эти люди, по слову Достоевского, ничего не понимали в России, не видели ее своеобразия и ее национальных задач. Они решили политически изнасиловать ее по схемам Западной Европы, “идеями” которой они как голодные дети объелись и подавились. Они не знали своего отечества; и это незнание стало для русских западников гибельной традицией со времен главного поносителя России — католика Чаадаева» [6, с. 107–108]. Марксизм в этой связи рассматривался русским философом как одно из направлений идеологически многоликого русского западничества, не имевшего ничего общего с отечественной духовно-исторической традицией и органически враждебного русскому православию [4].

Критика беспочвенности русской интеллигенции (как либеральной, так и революционной), изобличение западничества как мировоззренческой предпосылки национальной катастрофы 1917 г. является также и лейтмотивом евразийской публицистики.

Н.Н. Алексеев в статье «Русское западничество» (1929) отмечал, что «и европеизаторы России стиля “кнуто-германской” Империи, и их умеренные противники либералы, и радикалы, включая марксистов» являлись «эпигонами европейской культуры», разделяли общие мировоззренческие предпосылки, видели в русском народе лишь «косную массу», «тормозящую развитие России к прогрессивному лучшему» [1, с. 109]. Согласно Алексееву, русское западничество в своем развитии завершило и исчерпало все возможные свои циклы: «подражали Европе старой, старались подражать Европе новой, современной, и, наконец, закончили подражанием Европе будущей, еще реально не существующей или только существующей в зародыше» [1, с. 110]. Сходные идеи развивались также и другими теоретиками евразийства.

Таким образом, и Ильин, и евразийцы исходили из общей презумпции культурно-исторической, цивилизационной, духовно-религиозной самобытности России, отвергали соблазн западничества, подвергали критике беспочвенность русской интеллигенции. Однако, разделяя общую установку на ценностный примат национальной самобытности, Ильин и идеологи евразийства радикально расходились в оценках как истоков и природы большевизма, так и перспектив развития советской политической системы.

В публицистических статьях 20-х гг. Ильин и теоретики евразийства обменивались резко полемическими выпадами, заведомо упрощая и огрубляя позицию противоположной стороны. Примечательно, что каждая сторона обвиняла другую именно в игнорировании самобытности России.

Так, Н.С. Трубецкой в статье «Наш ответ: евразийство и белое движение» (1925), не называя, правда, имен, писал об идейных противниках, которые «травят евразийство на страницах своих газет» [13, с. 387]: «физически они еще живут, но как политики и идеологи давно умерли» [13, с. 387]. «Это бывшие люди, они живут всецело в прошлом, а настоящее их ничему не научило» [12, с. 387]. Критики евразийства, согласно Трубецкому, исходят из ложной дилеммы: «или дореволюционный status quo, или коммунизм» [13, с. 387]. Между тем, возврат к дореволюционному status quo невозможен, поскольку революция, согласно евразийской трактовке, как раз и стала закономерным результатом той антинациональной политики, которую проводили российские императоры на протяжении XVIII и XIX вв.

И.А. Ильин, в свою очередь, в статье «Самобытность или оригинальничание?» [7], смешивая евразийство и сменовеховство, обвинял евразийцев в «азиофильстве», подмене подлинной самобытности «жалким оригинальничаньем» [7, с. 305].

Примечательно, что подобная идейная непримиримость возникла на почве общих, разделяемых и евразийцами, и Ильиными, фундаментальных мировоззренческих презумпций и установок. Помимо неприятия западничества, этой родовой травмы русской интеллигенции, и установки на национальную самобытность сюда можно отнести: утверждение идеи служения и вытекающего из нее принципа идеократии, последовательный антилиберализм, проявляющийся в неприятии западной модели политической многопартийности, парламентаризма, «формальной» демократии. И евразийцы, и Ильин придерживались «органического» понимания социально-исторической жизни и государства, отвергали присущие либеральным и социалистическим идеологическим доктринам принципы механицизма и детерминизма. Тем более значимым представляется тот факт, что в своих оценках и характеристиках сущности русского большевизма и советского политического строя Ильин и евразийцы фатально и необратимо расходились.

Резкость и бросающаяся в глаза несправедливость тех упреков и обличений, которые каждая сторона адресовала другой, отчасти объясняются полемическим характером статей. Но дело не только в публицистическом формате спора, но и в несовпадении фундаментальных исторических презумпций. Для евразийцев советское государство было продолжением многовековой истории России-Евразии. П.Н. Савицкий в статье «Евразийство как исторический замысел» писал: «Россию-Евразию евразийцы воспринимают как “симфоническую личность”. Они утверждают непрерывность ее существования. Она живет и в СССР, но только не осознает в нем своего существования» [10, с. 479]. Ильин же усматривал в русской революции катастрофический разрыв исторической преемственности, а в Советском Союзе — своего рода анти-Россию [9]. Русский философ видел в революции катастрофу и «сатанинский эксперимент», движимый одной только силой разрушения [5]. С начала 20-х гг. на протяжении без малого 30 лет он писал о недопустимости смешения национальной России с Советским Союзом, «русского» с «советским».

Ильин описывал революцию как растянувшееся во времени национальное самоубийство. «Началось с революционно-демократического и пассивно-непротивленческого самоубийства буржуазии и интеллигенции. Затем дошла очередь до крестьянства, выделяющего из себя тех самых коммунистических рабочих и солдат, которые его экспроприируют. И параллельно идет самоубийство рабочего класса, опускающегося до состояния индустриального рабства и безработной черни» [8, с. 110].

Косвенно оппонируя Ильину, Н.С. Трубецкой выступал против тех деятелей белой эмиграции, которые видели в революции «не стадию русской истории, а лишь перерыв в русской истории»], для которых «естественная жизнь России как бы прекратилась с момента большевистского переворота» [13, с. 388]. Вопреки этой распространенной в эмигрантской среде точке зрения идеолог евразийства утверждал, что «несмотря на всю искусственность доктрин коммунизма, большевистскому правительству тем не менее силою вещей приходится осуществлять в целом ряде вопросов ту политику, которая является для России естественной, и приходится осуществлять эту политику именно потому, что Россия не умерла, что как историческая личность она продолжает жить и сейчас, несмотря на иго коммунизма» [там же].

Другой виднейший теоретик евразийства П.Н. Савицкий писал: «одно из отличий евразийцев от других современных русских группировок заключается в том, что они явственно ощущают черты исторических преемств, уже и теперь пронизывающих революцию» [10, с. 479].

И евразийцы, и Ильин, характеризуя революционный эксперимент 1917 г., писали об «иге», однако это терминологическое совпадение не должно вводить в заблуждение. Евразийцы последовательно различали коммунизм как идеологию, имеющую свои истоки в западноевропейском («германо-романском») культурно-историческом контексте, и большевизм как социально-политическое явление, во многом укорененное в русской исторической традиции. Ильин же подобное различение безоговорочно отвергал. Примечательно в этой связи, что Трубецкой использует термин «иго коммунизма», тогда как Ильин называет одну из своих статей «Иго большевизма».

В контексте евразийской публицистики 20-х гг. главным жупелом, квинтэссенцией всего антинационального, был «европеизм» (коммунизм же рассматривался как одно из ответвлений «европеизма» и «западничества»). В публицистике же Ильина таким жупелом выступал большевизм, отождествляемый с коммунизмом. Примечательно, что Ильин и евразийцы использовали одни и те же выражения для описания того начала, в котором видели главную угрозу русской национальной самобытности. Н.С. Трубецкой писал о «ядах и соблазнах европеизма» [13, с. 388], И.А. Ильин — о яде и соблазне большевизма [5].

Н.С. Трубецкой, П.Н. Савицкий, Н.Н. Алексеев и другие теоретики классического евразийства увидели в революции не только закономерный итог всего предшествующего исторического развития, но и возможность возвращения российской государственности к ее исконным — евразийским — началам, надежду на преодоление гибельной для России европоцентристской культурно-цивилизационной и геополитической ориентации. Евразийцы подчеркивали парадоксальную природу революционных трансформаций: возвращение к исконной национальной традиции подспудно осуществляется вопреки провозглашенным большевиками антинациональным коммунистическим принципам. Евразийство, по словам Н.С. Трубецкого, «решительно отвергая атеистические, материалистические и социалистические доктрины большевизма, тем не менее старается сквозь накинутую на Россию красную мантию коммунизма прощупать биение живого сердца России, проследить изменения живого организма России» [13, с. 389].

Столь же неоднозначно оценивался евразийцами и советский правящий слой, и политический строй. Советская государственность, согласно евразийской трактовке, была идеократической по своей природе, и в то же время антиидеократической (материалистической и атеистической) по своей (провозглашаемой) идеологии. Согласно же трактовке Ильина, ничего парадоксального, ничего двойственного и внутренне противоречивого в русской революции и большевистском строе нет. Революция в публицистике Ильина получает вполне однозначную характеристику антидуховной, антинациональной и антигосударственной стихии, гибельной и разрушительной не только для исторической России, но и для всего человечества.

1 Статья подготовлена при поддержке Совета по грантам Президента Российской Федерации, проект МД-2252.2021.2 «Политический язык россий-ского консерватизма: культурно-семиотический анализ».

About the authors

Ilya V. Demin

Author for correspondence.
Email: ilyadem83@yandex.ru

Doctor of Philosophy, Professor, Department of Philosophy

References

Supplementary files