Program of transdisciplinary dialogue in modern science: paradigm foundations

Full Text

Формирование синергетического подхода в современной науке привело к серьезным парадигмальным изменениям как в естественнонаучном, так и в гуманитарном научном познании, которые выступили факторами все более активного развития трансдисциплинарности современных научных исследований. Можно выделить четыре основные тенденции этих изменений.

1. В отличие от парадигмы линейного детерминизма, характерной для предшествующей стадии развития науки, синергетический подход к объекту оформляет парадигму детерминизма нелинейного типа, которая опирается на следующие презумпции: а) процесс развития мыслится не в качестве преемственно последовательного перехода от одной стадии развития системы к другой, а как непредсказуемая смена состояний, каждое из которых не является ни следствием по отношению к предшествующему, ни причиной по отношению к последующему состояниям; б) нелинейная динамика не позволяет интерпретировать то или иное состояние системы как результат прогресса или регресса ее исходного состояния, что означает отказ от идеи филиации и невозможность трактовки процесса в качестве эволюционного; в) нелинейный тип детерминизма не предполагает фиксации внешнего по отношению к рассматриваемой системе объекта в качестве причины ее трансформаций, что означает отказ от идеи принудительной каузальности и интерпретацию трансформационного процесса как самоорганизационного; г) претерпевающий трансформацию объекта рассматривается как открытая система, — в противоположность выделяемым линейным детерминизмом изолированным причинно-следственным цепочкам; д) фактор случайности, мыслимый в рамках линейного детерминизма в качестве внешней по отношению к рассматриваемому процессу помехи, которой можно пренебречь без когнитивных потерь, переосмысливается и обретает статус фундаментального в механизме детерминации нелинейного типа; е) нелинейность процесса исключает возможность однозначного прогноза относительно будущих состояний системы. Это позволяет говорить о формировании неодетерминизма, принципиально отличающегося от традиционного восприятия детерминационной связи, но не выходящего при этом за рамки детерминистской парадигмы.
2. На основе синергетического подхода в науке осуществлена радикальная переориентация от так называемых аналитик бытия к аналитикам становления, т. е. переоткрытие времени (и в данном случае философия продолжает не столько традицию художественного модернизма, сколько традицию неклассической философии и, в частности, — М. Хайдеггера). Данный парадигмальный сдвиг в науке предполагает следующие аспекты:

а) аспект необратимости времени, понятый в качестве фундаментального атрибута процессуальности;

б) аспект зависимости избираемого системой способа самоорганизации от прежних бифуркационных выборов;

в) аспект трактовки детерминированности наличного состояния системы со стороны прошлых его состояний не в качестве линейной зависимости (традиционно выражаемой формулой Tn-1 → Tn → Tn+1), но в качестве своего рода памяти процесса, несущего в себе информацию о специфике реализации предшествующих этапов эволюции (т. е. при абсолютно одинаковом предшествующем состоянии Tn для двух сложных систем их состояния Tn+1 могут быть диаметрально противоположными в силу того или иного «выбора» ими различных ветвей эволюционного пути на этапах Tn-x и Tn-y соответственно);

г) акцентировка внимания на феномене становления находит свое продолжение в формировании установки на интегрально-синтетическое видение мира, предполагающее отказ от противопоставления таких ракурсов его рассмотрения, как функционирование и развитие: не только от бытия к становлению, но и от их разрыва к их синтезу.

3. Развитие в науке синергетического подхода приводит к формированию отказа от жесткой номотетики как в естественнонаучной, так и в гуманитарной областях и к актуализации значимости единичного и уникального события. В категориальном аппарате современной науки особое место занимает понятие события, фиксирующее уникальность феномена, не могущую быть схваченной в интегральной формулировке общего закона. Метод идиографизма не просто выдвигается современной наукой на передний план, но и претендует на статус универсальной методологии, — наряду с сохраняющим значение номотетизмом. В силу этого традиционно основанная на дихотомии номотетического и идиографического методов оппозиция естественнонаучного и гуманитарного познания теряет свою жесткость, открывая горизонты возможностей для нового трансдисциплинарного диалога.
4. Важнейшим следствием развития синергетического подхода является то, что оно приводит к распаду субъект-объектной оппозиции и оформлению программы нового трансдисциплинарного диалога.

В современной науке как естествознание, так и гуманитаристика предполагают интеллектуальное движение вне жесткой бинарной оппозиции субъекта и объекта. Эта тенденция, по-разному проявляясь в естественнонаучной и в гуманитарной сферах, тем не менее обнаруживает себя в качестве универсальной.

Становление неклассической науки и неклассической философии было ознаменовано в контексте европейской культуры интенцией на разрушение жесткого противостояния субъекта и объекта — как в контексте естественнонаучной когнитивной традиции (конституирование методологии Копенгагенской школы, основанной на радикальном отказе от идеи внеположенной позиции субъекта по отношению к приборной ситуации), так и в контексте традиции философской (кризис онтологии ХХ в., приведший к экзистенциализации онтологической проблематики). В фокус критики субъект-объектного типа рациональности попадает прежде всего то, что в его рамках человек либо теряет свои субъектные качества, выступая функционально в качестве объекта изучения, либо редуцирует их, выступая в качестве субъекта деятельности по преобразованию объекта. В этом смысле развитие классического типа рациональности оценивается философией неклассического типа как угроза человеческому в человеке (Франкфуртская школа, М. Хайдеггер, философия техники в своем антитехницистском векторе: Л. Мэмфорд, Ф. Рапп, Х. Шельски и др.).

Позиция синергетики по данному вопросу также лежит в русле развития обрисованной установки. Концептуальное движение в рамках жесткой субъект-объектной оппозиции привело (как этого и следовало ожидать, по мысли И. Пригожина) к тому, что в рамках классической науки универсум как внешний мир (понятый в качестве регулируемого механизма) и внутренний мир человека (понятый как история новаций) оказались разделены [18, с. 46–52]. Еще в середине ХХ в. А. Койре отмечал, что «если и есть нечто такое, за что ответственность может быть возложена на... всю современную науку, — раскол нашего мира на два чуждых мира» [39, p. 23].

Синергетическая парадигма, в противоположность этому, ставит своей целью концептуальное обоснование и исследование того, что И. Пригожин и И. Стенгерс обозначили как «сильное взаимодействие проблем, относящихся к культуре как целому, и внутренних концептуальных проблем естествознания»: «...сегодня, когда физики пытаются конструктивно включить нестабильность в картину универсума, наблюдается сближение внутреннего и внешнего миров, что, возможно, является одним из важнейших культурных событий нашего времени» [19, с. 61–62, 48].

Исследование синергетикой феноменов самоорганизации макромолекул привело к обоснованию идеи предбиотической эволюции [29; 30], в силу чего, по образному выражению А. Баблоянц, «дарвиновскому “дереву” пришлось пустить корни в неживой мир элементов» [2, с. 244]. Аналогично возникновение социальности утрачивает свой статус конституирования мира, оппозиционного природному [18, с. 47]: с точки зрения синергетики, человек в своей сложности «больше не уникален в безмерности Вселенной», выступая «интегральной частью окружающей его среды» [2, с. 24]. Как было отмечено С.П. Курдюмовым, «признание неустойчивости и нестабильности в качестве фундаментальных характеристик мироздания... заставляет... по-новому оценить положение человека в космосе» [14, с. 53].

Исходя из этого, синергетика выдвигает программу «нового синтеза», провозглашающую своей целью снятие противоречия не только между гуманитарным и естественнонаучным познанием, но и между «двумя культурами», на которые оказалась расколота классическая западная традиция [19, с. 150]. По оценке О. Тоффлера, «перед нами дерзновенная попытка собрать воедино то, что было разъято на части» [22, с. 26].

В гносеологическом плане это знаменует собой финал традиции понимания объекта как внеположенного субъекту: как пишут И. Пригожин и И. Стенгерс, «наша физика предполагает, что наблюдатель находится внутри наблюдаемого им мира. Наш диалог с природой успешен… если он ведется внутри природы» [19, с. 280–281].

Практически это означает радикально новую постановку вопроса о сущности, механизмах и пределах воздействия человека на природу. Как пишет И. Пригожин, «если… природе… присуща нестабильность, то человек просто обязан более осторожно и деликатно относиться к окружающему его миру, — хотя бы из-за неспособности однозначно предсказывать то, что произойдет в будущем», в силу чего «следует... распроститься с представлением, будто этот мир — наш безропотный слуга. Мы должны с уважением относиться к нему. Мы должны признать, что не можем полностью контролировать окружающий нас мир нестабильных феноменов» [18, с. 47, 51]. По оценке Е.Н. Князевой и С.П. Курдюмова, «управление начинает основываться на соединении вмешательства человека с существом внутренних тенденций развивающихся систем» [12, с. 20]. Это позволяет сделать вывод о том, что в контексте синергетической исследовательской парадигмы традиционная для классического типа рациональности оппозиция субъекта и объекта сменяется их суперпозицией.

С точки зрения перспектив трансдисциплинарного синтеза, благодаря синергетике в современной науке «возникает новая, более последовательная концепция науки и природы. Эта новая концепция прокладывает путь новому объединению знания и культуры» [19, с. 72]. И. Пригожин эксплицитно фиксирует то обстоятельство, что «новые идеи, развитые в области термодинамики неравновесных процессов, уменьшили разрыв между дисциплинами, которые традиционно рассматривались как “простые”, и такими науками, как биология и социология, всегда считавшимися сложными» [17, с. 8]. По оценке Г. Хакена, синергетикой заложены концептуальные основания преодоления водораздела, который традиционно разделял естествознание и гуманитаристику: «...можно надеяться, что синергетика внесет свой вклад в дело взаимопонимания и дальнейшего развития кажущихся совершенно различными наук. Уже сейчас ясно, что, образно выражаясь, мы пробиваем туннель с двух сторон горы, которая до сих пор разделяла различные области исследования, в особенности, “точные” и “неточные” науки» [28, с. 381]. Таким образом, по мысли И. Пригожина, если «прежде существовала четкая дихотомия: социальные, по преимуществу нарративные науки — с одной стороны, и собственно наука, ориентированная на поиск законов природы, — с другой. Сегодня эта дихотомия разрушается» [18, с. 51].

Следует отметить, что гуманитарная сфера отчетливо демонстрирует встречные интеграционные тенденции. В контексте постмодернистской философской парадигмы разрушение классической субъект-объектной оппозиции, определявшей предметность и специфику философии как концептуальной системы, фундировано исходным постмодернистским отказом от самой идеи семантико-структурных оппозиций. Именно на радикальной критике бинаризма основан номадологический проект постмодернизма; Ж. Деррида предлагает интерпретацию хоры как феномена снятия «колебательных операций» бинаризма [10, с. 124]. Речь не идет, однако, о простой негации в отношении мыслительных гештальтов, основанных на идее бинаризма, но о содержательном преодолении бинаристской парадигмальной фигуры как таковой. Как пишет Ж. Деррида, стратегия деконструкции должна «пытаться избежать простой нейтрализации бинарных оппозиций метафизики и вместе с тем — …согласия с ними», — необходимо то, что Ж. Деррида называет «двоякий жест» [9, с. 71–72]. Как отмечает А. Истхоуп, «дерридианская деконструкция... состоит не в том, чтобы поменять местами ценности бинарной оппозиции, а… в том, чтобы нарушить или уничтожить их противостояние, релятивизировав их отношения» [35, p. 187–188].

Классическим примером постмодернистского снятия традиционной для классической культуры бинарной оппозиции (оппозиции мужское — женское) является концепция соблазна Ж. Бодрийяра, моделирующая «вселенную, в которой женское начало не противопоставляется мужскому, но соблазняет его. Находясь в стихии соблазна, женственность не выступает… термином оппозиции» [7, с. 61]. Соблазн (seducsion) принципиально отличается от желания как связанного с производством (producsion), т. е. несущим в системе отсчета Ж. Бодрийяра смысл линейности [7, с. 62–64]. В этом отношении Ж. Бодрийяр подвергает критике феминизм как не способный снять оппозицию мужского и женского, но лишь по-иному расставляющий внутри нее акценты доминирования: феминистки «не понимают, что соблазн означает господство над символической вселенной, тогда как власть означает всего лишь господство над вселенной реальной» [7, с. 62]. Соблазнение — вне оппозиции, ибо представляет собой не что иное, как процессуальное размывание ее границ: «...в соблазнении нет ничего активного или пассивного, нет субъекта или объекта, нет внешнего или внутреннего: оно играет сразу на двух сторонах доски, при том, что не существует никакой разделяющей их границы» [7, с. 64].

В постмодернистской системе отсчета традиционные для европейской культуры бинарные оппозиции (субъект — объект, Восток — Запад, мужское — женское etc) перестают выполнять роль несущих осей, организующих мыслительное пространство. Типичной для постмодернизма является установка Р. Барта, задающая пространство текста как семиотическую тотальность, где субъект и объект изначально растворены друг в друге: «...сценическое пространство текста лишено рампы: позади текста отнюдь не скрывается некий активный субъект (автор), а перед ним не располагается некий объект (читатель); субъект и объект здесь отсутствуют» [5, с. 474].

Однако разрушение субъект-объектной оппозиции в контексте постмодернистского типа философствования далеко не исчерпывается ее распадом, — оно предполагает и утрату статуса возможности для всех компонентов этой оппозиции, т. е. фундаментальное расщепление определенности как объекта (предметности как таковой), так и субъекта (Я) в любых версиях его интерпретации.

Базовая для постмодернизма критика референциальной концепции знака приводит к тому, что понятие объект в классическом его понимании в принципе не может быть конституировано в контексте постмодернистского типа философствования. Любая попытка подобного рода может иметь своим результатом лишь симуляцию внезнакового феномена — то, что П. ван ден Хевель обозначил как «украденный объект» [38, p. 261].

Выступая одним из двух полюсов амбивалентного процесса распада субъект-объектной оппозиции, разрушение объекта не может не предполагать и историческую исчерпанность концепта субъект (презумпция смерти субъекта). В рамках постмодернистской философии феномен субъекта артикулируется в качестве проблематичного: Ю. Кристева полагает допустимым говорить лишь о «проблематичном процессуальном субъекте языка» [13, с. 265]; М. Фуко подвергает проблематизации само соответствующее проблемного поля («вопрос об истинности субъекта» и «вопрос о структуре истинности субъекта» [23, с. 307]). Очерчивая границы постмодернистского типа философствования, М. Фуко в качестве одного из важнейших признаков постмодернизма выделяет финальное «крушение философской субъективности» [25, с. 123].

Для постмодернизма характерна радикальная децентрация индивидуального (равно как и любых форм коллективного) Я¹. Оперативные правила эпистемы, выступая регулятором по отношению к активности сознания, но не осознаваемые последним рефлексивно, выступают фактором децентрации и деперсонификации субъекта. С точки зрения постмодернизма, само использование термина субъект — лишь дань классической философии. Аналогично и феномен Я оценивается постмодернизмом как культурно артикулированный, связанный с определенной традицией и потому исторически преходящий. Согласно М. Фуко, «лишь один период, который явился полтора века назад и, быть может, уже скоро закончится, явил образ человека. И это не было избавлением от давнего непокойства, переходом от тысячелетней заботы к ослепительной ясности... — это просто было следствием изменений основных установок знания... Если эти установки исчезнут так же, как они возникли… — человек изгладится, как лицо, нарисованное на прибрежном песке» [26, с. 398]. В итоге в обозначенных М. Фуко рамках так называемый анализ субъекта на деле есть анализ «условий, при которых возможно выполнение неким индивидом функции субъекта» [27, с. 45].

Критика концепции субъекта становится фундаментом для презумпции смерти человека, высказанной М. Фуко и специфицированной Р. Бартом как презумпция смерти Автора [4]. В рамках тенденции деперсонификации текста оформляется и более радикальная версия смерти субъекта, а именно — парадигматическая фигура смерти героя (А. Роб-Грийе [20], К. Брук-Роуз [32]), т. е. центрального персонажа, фокусировавшего на себе семантическое пространство наррации.

Однако перенося акцент с фигуры Автора на фигуру Читателя, философия постмодернизма отнюдь не конституирует последнего в качестве автономного субъекта классического типа. По Р. Барту, фигура читателя может быть рассмотрена в качестве «личного адреса» ничуть не более, нежели фигура Автора, ибо «читатель — это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст» [4, с. 390]. Собственно, по видению Ж. Деррида, «интерпретирующее Я» само по себе есть не что иное, нежели текст, сотканный из культурных универсалий и дискурсивных матриц, культурных кодов и интерпретационных конвенций [34]. Подобно автору, читатель растворяется в процессуальности собственных дискурсивных практик, обусловленных внешними и не автохтонными по отношению к субъекту правилами: по выражению М. Грессе, читатель уловлен «сетью культуры», т. е. той системой фундаментальных конвенций, которые диктуются данной культурной традицией [36, p. 7]. Иными словами, читатель, как и автор, оказывается, по оценке Ж.Ф. Харари, даже не «гостем», но «порождением текста» [37, p. 40].

Если философский модернизм в лице Ф. Ницше оценивал Я в качестве rendez-vous опытов, то для постмодернизма, напротив, характерен тезис о непреодолимом разрыве опыта как такового, с одной стороны, и носителя дискурса, в котором этот опыт может быть выражен, — с другой: как говорит Ф. Гваттари, «я не верю в существование субъективности без продуктивности рассказа-текста» [8, с. 23]. Р. Барт во «Фрагментах любовного дискурса» показывает, что опыт, который декларируется в качестве имманентного, на деле выступает принципиально спекулятивным: «...я безумен для того, чтобы пребывать в любви, но я отнюдь не безумен для того, чтобы сказать об этом, я раздваиваю свой образ» [31, p. 121]. По Ф. Джеймисону, чувственная сфера в целом перестает быть центрированной и персонифицированной субъектом: «...не существует более Я, чтобы чувствовать. <...> Чувства… имперсональны» [11, с. 129]. Таким образом, постмодернизм приходит к признанию того, что, по словам М. Бланшо, «никогда “я” не было субъектом опыта», а уж трансгрессивный опыт тем более оценивается им, как «то, чего ни одно существующее не может достигнуть в первом лице» [6, с. 35–36].

Таким образом, Я, по Р. Барту, «более не является местом, где восстанавливается человеческая личность в непорочной цельности… накопленного опыта» [3, с. 87].

Как гносеологически, так и социально ориентированные методологии, предлагаемые постмодернизмом, фундированы идеей отказа от самого концепта субъект. Так, например, в генеалогии М. Фуко когнитивная программа в качестве условия своей реализации предполагает «принесение в жертву субъекта познания» [24, с. 95]. Что же касается так называемых социальных ролей, предполагающих определенность их субъекта-исполнителя, то, по оценке М. Фуко, эти версии самоидентификации (как правило, вербально артикулированные и не выходящие за границы нарративных практик) есть не что иное, как маски, наличие которых отнюдь не гарантирует наличия скрытого за ними Я, претендующего на статус идентичности [24, с. 94]. Следует, наконец, упомянуть развитую философией постмодернизма идею «смерти сверхчеловека» (Ж. Делез) и идею «смерти Бога» (предложенная П. ван Буреном программа «реинтерпретации Бога», фактически основанная на идее деконструкции библейских текстов) как окончательный финал презумпции конституированной субъективности.

Таким образом, постмодернистская презумпция смерти субъекта означает прежде всего гибель традиционного (стабильного, однозначно центрированного и линейно детерминированного со стороны общего социального порядка) субъекта дюркгеймовского типа².

Сравнивая синергетическую и постмодернистскую парадигмы в отношении интерпретации в их контексте субъект-объектной оппозиции, можно констатировать во многом изоморфные парадигмальные ситуации:

• как естественнонаучная, так и гуманитарная версии концепции нелинейных динамик предполагают интеллектуальное движение вне жесткой бинарной оппозиции субъекта и объекта; разница при этом заключается в том, что если для синергетики характерен непосредственно отказ от противопоставления субъекта и объекта при сохранении определенности субъектного и объектного элементов распавшейся оппозиции, то постмодернистская версия отказа от противопоставления субъекта и объекта друг другу более радикальна, ибо предполагает также и расщепление последних;
• как синергетический, так и постмодернистский типы мышления основаны на отказе от понимания объекта как внеположенного субъекту и ориентированы на трактовку субъекта в качестве неотъемлемого компонента среды (соответственно — природной или текстуально-культурной), которая не может быть рассмотрена в качестве внешней по отношению к растворенному в ее процессуальности субъекту;
• отказ от идеи внеположенности объекта в отношении субъекта, презумпция его имманентной для субъекта значимости инспирируют в современной культуре поворот от праксеологически ориентированного активизма к закладке аксиологических оснований культуры нового (диалогического) типа, фундированной идеалом глобальной цивилизации как основанной на антропо-природной гармонии и этнокультурном полицентризме.

Таким образом, отказ постмодернизма от жесткой оппозиции естествознания и гуманитаристики оказывается весьма созвучным тем выводам, которые делаются относительно способа организации знания синергетикой, — современный тип рациональности как таковой основан на отказе от понимания объекта как внеположенного субъекту и ориентирован на трактовку субъекта в качестве неотъемлемого компонента среды (соответственно — природной или культурной), которая не может быть рассмотрена в качестве внешней по отношению к растворенному в ее процессуальности субъекту.

Если в рамках классического типа жесткое противопоставление субъекта объекту приводило к предметно и методологически фундированному дуализму естествознания и гуманитаристики, чему соответствовал и раскол культурной среды на две культуры — техническую и духовную, то распад субъект-объектной оппозиции лишает традиционную дихотомию естественных и гуманитарных наук ее предметного критерия (в то время как констатация нарративной природы знания лишает ее и внутринаучного основания). В подобном контексте дильтеевская дифференциация «наук о природе» и «наук о духе» оказывается в принципе невозможной. По оценке Ж.-Ф. Лиотара, «под вопрос… ставятся классические линии демаркации между различными сферами науки: дисциплины исчезают, происходит взаимопроникновение наук на их границах» [15, с. 152–153]. Даже внутри предметного поля философского знания невозможна дифференциация традиционно выделяемых областей онтологии и философии сознания, философии истории и философии культуры: применительно к современной философии К.-О. Апель констатирует снятие «принципиального различия между классической онтологией и новоевропейской философией сознания» [1, с. 219].

Выводы об интенции современной культуры к трансдисциплинарному диалогу практически изоморфны в синергетической и в постмодернистской версиях концепции нелинейных динамик. Как синергетика, возникающая, по оценке Г. Хакена, «на стыке различных наук» [28, с. 381], так и постмодернизм, оформляющийся, по выражению Ж. Деррида, «на границах философии» [33], несут в себе как ценностную установку на интеграцию, так и содержательно-методологический интегрирующий потенциал.

Фактически это ориентирует на активное трансдисциплинарное взаимодействие, открывая широкие возможности для плодотворного диалога между естественнонаучной и гуманитарной областями знания.

1 В этом плане постмодернистская парадигма радикально отлична от модернистской с ее пафосом личного начала: от экспрессионистской программы выражения в произведении внутреннего состояния автора — до эстетики ультра-ячества [21, с. 237–238]. По оценке А. Турена, если модернизм провозглашал идею ценности Я, то постмодернизм — идею его расщепления [40, p. 116].

² Сегодня постмодернизм формулирует новую стратегию воскрешения субъекта, которая программно опирается на реконструкцию субъективности как вторичной по отношению к дискурсивным практикам [см. подробнее: 16, с. 185–186].

About the authors

Marina A. Mojeiko

Author for correspondence.
Email: marina-mojeiko@yandex.by

Doctor of Philosophy, Professor

References

Supplementary files