Escalation of armed violence: the problem of the limit

Full Text

Проблема эскалации и деэскалации насилия является одной из наиболее значимых и дискутируемых в политической и социальной философии. Теоретическому обсуждению подлежат вопросы об источниках насилия, причинах его интенсификации и способах его ограничения. Утопические представления о «вечном мире» как цели и конечном этапе человеческой истории разбиваются о суровые реалии социальной жизни, исполненной конфликтов и противоречий. По свидетельству одного из наиболее чутких диагностов современности З. Баумана: «Мир без насилия нам придется отнести к числу самых прекрасных и, увы, самых несбыточных утопий» [1, с. 29]. Апеллируя к знаменитой метафоре чеховского ружья, которое, будучи помещено на сцену, непременно должно выстрелить во время театральной постановки, Бауман приводит статистические данные, отражающие все возрастающие объемы производства и продаж оружия и военной техники в современном мире. Общество, развитие которого направляется прагматическими интересами, не ограничится чисто декларативной и декоративной стороной гонки вооружений: «Наивно ожидать, что большая часть из почти миллиона ежегодно выпускаемых стволов в тот же год ни разу не выстрелит» [1, с. 36]. Социальная жизнь не просто не может быть свободной от насилия, но нуждается в его необходимом минимуме («хорошем насилии», совершаемом службами правопорядка). Вместе с тем агенты «хорошего насилия» вынуждены перенимать у своих противников (агентов «дурного насилия», совершаемого ради подрыва существующего правопорядка) их инструменты и стратегию [1, с. 29]. Возникает модель спирали насилия, потенциально уходящей в бесконечность.

В настоящем исследовании автор исходит из миметической (подражательной) модели насилия, основы которой были заложены в работах К. фон Клаузевица [2; 3], Р. Жирара [4], В. Палафера [5], З. Баумана [1].

Мимесис (подражание) — один из ключевых философских концептов, обнаруживающих свой эвристический потенциал для исследования не только феномена политического [6], но и социальной жизни в целом. Характеризуя миметический характер социального взаимодействия, отметим, что любое социальное действие способно порождать зеркальные эффекты. Мимесис лежит в основе передачи социального опыта, формирования устойчивых каналов меж- и внутрипоколенческого взаимодействия. Подражательные практики поддерживают тот смысловой универсум, который обеспечивает устойчивость и упорядоченность социальной реальности. Являясь одной из ключевых характеристик социальной жизни, мимесис вместе с тем не всегда служит источником мирного, бесконфликтного взаимодействия индивидов в обществе. Следует выделять конструктивный мимесис, направленный на укрепление социальной солидарности (таков, в частности, мирный характер обмена в архаических обществах, исследованный М. Моссом [7]), и деструктивный мимесис, приводящий к эскалации насилия. Именно на теоретическом анализе последнего феномена сфокусировано настоящее исследование.

Еще Э. Роттердамским были осмыслены социальные и политические риски, порождаемые исходным актом насилия. Как отмечал знаменитый гуманист: «Война порождает войну, месть влечет за собой месть» [8, с. 59]. Исходный акт насилия, получая симметричный ответ, в дальнейшем усиливается, подкрепляясь все более эффективными средствами и орудиями. Это заставляет соперника, в свою очередь, также разрабатывать надежные средства для достижения эскалационного доминирования. Таким образом, приводится в действие миметическая гонка, устремленная к крайности, в которой, как отмечал К. фон Клаузевиц, «каждый из борющихся предписывает закон другому» [2, с. 37]. Если в русле идей К. фон Клаузевица и Р. Жирара помыслить войну как миметическое соревнование, в котором каждый из соперников навязывает другому свои способы ведения военных действий, то мы приходим к необходимости обнаружения как предела вооруженного насилия, его финальной точки, так и тех границ (ограничителей), которые препятствуют или, напротив, способствуют достижению войной ее крайних форм.

Для Клаузевица процесс приближения войны к ее «абсолютному совершенству» связан с теми трансформациями, которые претерпели европейские войны начиная с 1793 года. Политическим фактором, который существенным образом трансформировал картину европейских войн, стала Французская революция. В результате революции произошло изменение методов государственного и административного управления. Изменения затронули характер правительства и положение народа. Выход на авансцену истории широких народных масс не мог не отразиться на характере войн: «разразилась стихия войны, освобожденная от всех условных ограничений, во всей своей естественной силе» [3, с. 127]. По свидетельству С. Хантингтона, который по сути воспроизводит выводы Клаузевица, в течение полутора столетий после заключения Вестфальского мира (1648) европейские войны велись преимущественно между правителями, движимыми интенцией расширения территорий своих государств. Начиная с Французской революции основные линии вооруженных конфликтов стали пролегать «скорее между нациями, чем их правителями» [9, с. 68].

Примеру Франции по обращении войны в «народное дело» (30-миллионный народ Франции превратился в мощнейшую силу войны) последовали другие государства Европы — Испания, Австрия, Россия, Германия. Таким образом, миметическое соревнование гигантских военных масс привело к приближению «действительной войны» к ее абсолюту [3, с. 126–127]. Подчеркнем, что речь не идет о достижении войной предельной, финальной точки своей эволюции (которая в теоретической модели Клаузевица является сугубо умозрительным конструктом). Абсолютный максимум или предел насилия в теории прусского генерала может быть уподоблен асимптоте, к которой приближается, но которой не может достичь действительная война.

Очевидно, что достижение насилием крайних форм сопряжено с угрозой дальнейшему существованию человечества, возможностью приведения его к небытию. Отчетливые эмпирические контуры данная возможность обрела в ХХ столетии после изобретения термоядерного оружия. В так называемых «лестницах эскалации», разработанных современными военными теоретиками, широкомасштабная ядерная война рассматривается в качестве финальной, предельной ступени, которой в принципе может достичь военно-технологическая гонка [10, p. 39], [11, с. 221–222]. Лестница эскалации, которая была разработана Г. Каном, включает в себя 44 ступени. Согласно его выводам, политический конфликт развивается от «показного кризиса» («Ostensible Crisis») к «спазматической» или «бессмысленной» войне («Spasm or Insensate War») [10, p. 39]. Последняя ступень насилия предполагает неконтролируемые разрушения объектов противника с использованием всех доступных средств и массовые жертвы среди гражданского населения. Другой вариант лестницы эскалации, предложенный А.А. Кокошиным, содержит 10 ступеней и также воспроизводит логику интенсификации насилия. Российский военный теоретик рассматривает процесс эскалации насилия от начальной точки («нормального состояния» мировой политической системы) через политический кризис, гибридную и обычную войну к ядерному конфликту и последующему применению ядерного оружия. Наконец, пределом развертывания спирали насилия выступает «война с массивным применением ядерного оружия» [11, с. 222]. Обе приведенные лестницы эскалации исходят из возможности поэтапного распространения политического насилия не только на военные, но и на гражданские объекты. Оба автора показывают, как крайние формы войны из теоретической возможности могут стать действительностью.

Достижение насилием своего предела обессмысливает дальнейшее миметическое соревнование соперников. Военные действия с массированным использованием термоядерного оружия не могут развиваться по пути дальнейшей эскалации. Смысл конструируемых в военной теории лестниц эскалации заключается отнюдь не в том, чтобы довести политический конфликт до его катастрофической финальной точки, что привело бы человечество к небытию. Напротив, речь идет о выработке эффективных способов управления войной и оценке перспектив развертывания конфликта. Иными словами, участник вооруженного противостояния должен найти выход из дилеммы: пойти на уступки противнику, начав с ним переговоры, либо продолжать дальнейшую интенсификацию конфликта, стремясь к достижению эскалационного доминирования. Тем самым в военную стратегию закладываются механизмы сдерживания, ограничения вооруженного насилия, имманентные самой войне.

Следует отметить, что политико-философская и военно-теоретическая рефлексия о пределах вооруженного насилия далеко не всегда помещает его в линейную схему вызова и ответа. Военное противостояние не во всех случаях сопряжено с прогрессом в области военных технологий; эффективное противодействие сопернику может осуществляться с использованием оружия, которое далеко не всегда относится к техническим новшествам. Как отмечает Э. Люттвак, усилия военного противника направлены, прежде всего, на выработку контрмер против того вражеского оборудования, которое в текущий момент представляется наиболее опасным. Следовательно, менее успешное (и менее современное) оружие может обладать большим временным потенциалом полезности, нежели ультрасовременные разработки [12, с. 49–50]. Кроме того, серия победоносных операций одного из участников вооруженного противостояния не может продолжаться ad infinitum — необходимо учитывать такой фактор, как «кульминационная точка победы». Люттвак раскрывает возможность достижения предела победоносных действий одним из противников и взаимообращения победы и поражения, апеллируя к событиям Второй мировой войны. Достигнув кульминационной точки победы к октябрю 1941 года, гитлеровская армия продолжила свое наступление в глубь территории Советского Союза и, нацеливаясь на центральном фронте на Москву, «неизбежно стала скатываться вниз по кривой» [12, с. 41].

Таким образом, эскалация вооруженного насилия не подчиняется жесткой линейной логике. Она сопряжена с постоянным чередованием статусов победителя и побежденного, а также предполагает наличие «побочных» рядов вооруженного противостояния, возможностей асимметричного ответа на вызовы противника. Эскалация насилия может быть спровоцирована вызовами со стороны более слабого в военно-техническом отношении актора — в данном случае действует так называемый парадокс Давида и Голиафа [13].

Эпоха высокотехнологичного вооруженного насилия не отменяет возможности возвращения войны к ее архаичным проявлениям — крайние формы насилия отнюдь не всегда тождественны его технически совершенным формам. Приведенное положение может быть подтверждено, в частности, экскурсом в историю Русско-японской войны. По свидетельству П.А. Кропоткина, необходимость находиться под ударами мощных артиллерийских снарядов, которые пронизывали театр военных действий, повергала участников боевых действий в «самое чудовищное, дикое состояние, какое представляет собой современная война»: «русские и японские солдаты катались в траншеях Порт-Артура, как дикие звери, колотя друг друга прикладами, ножами, вырывая куски мяса зубами...» [14, с. 511]. Предел эскалации насилия здесь связывается с крайним напряжением эмоциональных и волевых усилий, крайней степенью унижения человеческого достоинства.

Показательно, что прогноз о регрессе войны к ее примитивным формам делает один из наиболее авторитетных современных военных теоретиков М. ван Кревельд. Согласно выводам ученого, войны будущего обнаружат больше сходства «с войнами примитивных племен, чем с крупномасштабной традиционной войной с использованием обычных видов оружия» [15, c. 317]. Картина будущих войн, представленная Кревельдом, по сути представляет собой возвращение к естественному состоянию, описанному Т. Гоббсом. Она основана на неразличимости в будущем военных и гражданского населения, фронта и тыла. Акторами будущих войн станут отнюдь не роботы, которые покорят просторы космоса, но люди, действующие в сложной природной или рукотворной среде: «Это будет война подслушивающих устройств, заминированных автомобилей, мужчин, схватившихся врукопашную, и женщин, использующих свои сумочки для переноски взрывчатых веществ и наркотиков для их оплаты. Война будет затяжной, кровавой и ужасной» [15, с. 317].

Возвращаясь к проблеме поиска пределов насилия в ядерную эпоху, отметим, что плодотворным и эвристически значимым исследовательским приемом является рассмотрение крайних форм войны не в качестве ее финальной точки, но как неотъемлемого горизонта либо исходного пункта рефлексии о войне, задающего ее вектор. Современные войны уже проходят под знаком крайности, которая из абстрактной категории, используемой Клаузевицем для описания войны как «идеального типа», трансформировалась в реальную возможность. И если в соответствии с выводами Клаузевица вооруженное насилие лишено имманентных механизмов ограничения («Введение же в философию самой войны принципа ограничения и умеренности представляет полнейший абсурд» [2, с. 36]), то симптоматично, что, согласно Люттваку, война может препятствовать собственному продолжению («...скорость, с которой война разрушает саму себя, обычно зависит от ее интенсивности и размаха» [12, с. 84]), а фактором, подогревающим военные действия, является перемирие, которое по сути является «замороженной войной» [12, с. 86].

Осознание реальной возможности ядерной войны как предела эскалации вооруженного насилия должно способствовать разработке эффективных стратегий ядерного и неядерного сдерживания, отысканию новых инструментов самоограничения военной деятельности.

About the authors

Natalia A. Balakleets

Author for correspondence.
Email: bnatalja@mail.ru
SPIN-code: 9517-9438

Candidate of Sciences (Philosophy), Docent at the Department of Philosophy, Social Sciences and Humanities

References

Supplementary files