“Gastr versus ratio?”: gastrosophy through the prism of rationality

Full Text

«Человек живет не для того, чтобы есть, а ест для того, чтобы жить» – эти слова античного философа Порфирия, жившего в III веке, звучат не менее актуально и в нынешнее время.

Сегодня перед человеком встала почти гамлетовская дилемма: «Есть ли не есть?», а если есть, то «что есть?». Еда во многом превратилась в очередной симулякр, о чем свидетельствует обилие всевозможных форм ее имитации: от усилителей вкуса, заменителей запаха, ГМО-продуктов до других высоких инноваций пищевой индустрии. На фоне такого креативного подхода к питанию тела, его здоровое бытие стало давать сбой – проблема ожирения вырвалась в топ медико-социальных проблем современности.

Если мы обратимся к истории культуры, то обнаружим, что «еда в древнейшей системе образов была неразрывно связана с трудом. Она завершала труд и борьбу, была их венцом и победой. Труд торжествовал в еде» [2]. В современной системе образов еда неразрывно связана с отдыхом и удовольствием. Телу все время чего-то хочется вкусненького. Если прежде оно было метафорой души, то сегодня тело в каком-то смысле становится метафорой еды, «желающей машиной» в образе могучего Гастера. Гурман (любитель хорошо покушать) и гурмэ (человек, разбирающийся в тонкостях кулинарии, ценитель вкусных блюд) слились в экстатическом желании потребления еды.

При этом современная культура, с одной стороны, жестко регламентирует телесный идеал – красивой провозглашается анорексичная худоба, а полнота же маргинализуется. И то, и другое врачи фиксируют в качестве пищевых расстройств. С другой стороны, культура постоянно соблазняет, искушает едой, вкусной, но не обязательно полезной, а чаще – вредной и обильной, как бы непрерывно напоминая о необходимости ублажать и почитать «владыку Гастера», у которого все «должны находиться в совершенном повиновении» («И все это ради утробы!» [8]).

Еда – это не только природно-физиологическая необходимость для человека, но и важная часть его культуры. За едой мы превращаем природу в культуру, преобразуя «тело природы» в наши тела и умы. «Гастрономическая культура является одной из самых существенных форм нормирования телесного опыта» [9]. Нормирование (производство нормы в виде правил, образцов, предписаний) – это работа разума (ratio), связанная с нахождением границ, в которых вещь (в данном случае – здоровое тело) сохраняет свое качество.

Мы видим, что в культуре произошел сбой, проявляющийся в столь разноречивых тенденциях. Образно выряжаясь, развернулась война между мессером Гастером и господином Рацио (Gastr versus Ratio). Задача состоит в том, чтобы осмыслить ее причины и понять, как возможно заключить мир.

На наш взгляд, идея мирового соглашения может содержаться в понятии «гастрософии». Это благозвучное название науки о еде было предложено еще в первой половине XIX века немецким офицером и писателем Юджином фон Верстом. Под гастрософией он понимал «совокупность правил, устанавливающих разумное пользование пищей и напитками без вреда для здоровья» [5]. Изрядно подзабытый термин сегодня предлагается воскресить, но уже в качестве «исторической науки, изучающей пищу (включая продукты питания), ее бытование в обществе и традиции ее приема в историко-культурном и социальном аспекте, как фактор исторического развития человека и общества, как часть повседневной культуры человечества». Автор данной идеи полагает, что «из гуманитарных наук серьезным образом проблемы, связанные с пищей людей, рассматриваются этнологией, фольклористикой и межкультурной коммуникацией» [6].

Конечно, еда (пища) многолика. Она может рассматриваться с разных сторон: и как важнейший фактор социальной, политической, экономической и культурной жизни человека, и как фактор национального самосознания и основной компонент идентичности (этнической, религиозной, социальной), и как способ поддержания и распространения традиции (не только национальной, но и семейной). Однако только в философии может быть поставлен вопрос «самым серьезным образом», вопрос о том почему (а не просто «как») еда выступает в качестве важнейшего фактора социокультурного бытия человека и становится феноменом человеческой культуры? Да и сам термин «гастрософия» фиксирует понятие с гораздо большим содержанием и смыслом, чем просто историческое описание фактов, связанных с едой.

Гастрософия – это не только и не столько история, сколько скорее метафизика еды, то есть философская мудрость о первопринципах и смыслах питания и еды. Можно предположить, что именно с их динамикой связаны причины войны (Gastr versus Ratio).

О гастрософии в философском смысле говорил русский философ С. Булгаков, хотя и не использовал данный термин. Размышляя о том, «что же такое еда?», он подчеркивал, что это метафизический вопрос о границе живого и неживого, человека и мира. Еда – это место, где «граница между живым и неживым реально снимается. Еда есть натуральное причащение, – приобщение плоти мира. Когда я принимаю пищу, я ем мировую материю вообще, я приобщаюсь плоти мира и тем самым реально, самым делом нахожу мир в себе, а себя в мире, становлюсь его частью» [3]. То есть еда – это не только постоянная практика приема пищи (питание), но и своеобразная практика превращения внешнего во внутреннее, установления и поддержания определенной связи между человеком и миром. «Мы едим мир» – пишет философ.

Но что такое мир? Мир для человека распадается на те реальности, которые отображают его собственную троичную формулу. Человек – это тело, «душа и дух». Этим его ипостасям соответствуют физическая, метафизическая и трансцендентная реальности. Соответственно, значения еды, как потребляемой пищи и еды как процесса потребления, будут связаны со значениями «жить, дышать, быть» и «еда, трапеза, пир» [4]:

Обозначим приведенные соответствия «гастрософической триадой». На каждом ее уровне еда имеет свой метафизический смысл.

На уровне физического мира еда предстает в своем «догастрономическом» (докультурном) смысле. Здесь важно биологическое качество (белки, жиры, углеводы), энергетическая ценность, калорийность и так далее. Основная функция еды – утоление голода.

Метафизическая реальность души поддерживается уже собственно гастрономическим модусом пищи – трапезой. «Что такое пища? Это не просто набор продуктов, подлежащих статистическому или диететическому изучению. Это также и в то же время система коммуникации, собрание образов, свод обычаев, ситуаций и поступков» [1], это и есть трапеза. В трапезе коммуникация приобретает особое значение, прием пищи и утоление голода как чисто биологическое содержание процесса перестает быть самодавлеющим. В акте трапезы преобладает культурное содержание, еда со-разделяется, едоки, становясь сотрапезниками, объединяются в новую общность, новую форму родства на онтологическом уровне, а пища приобретает этическое измерение [10]. Метафизический смысл еды как трапезы связан с душевным единением людей.

Трансцендентная реальность духа выражена в сакральной трапезе – пире. «Быть» значит «есть». Но «есть» надо понимать не просто в смысле «кушать» и не просто в смысле «существовать физически», а в смысле «быть духовно». Если трапеза может быть будничным событием, например, семейная трапеза, то пир – это всегда трапеза праздничная. Пир формирует особое пространство праздника духа с контекстом символического жертвоприношения. Праздничный стол исторически восходит к алтарю, жертвеннику, а во время пира пирующие приносят в жертву свою индивидуальную телесность и в некотором смысле душу во имя установления экстатического единения с трансцендентным [11]. Метафизический смысл еды как пира касается духовного бытия человека, он связан с великой трансгрессией, снимающей все различия, объединяющей пирующих в сфере духа.

Можно предположить, что гастрософия должна утверждать соприсутствие всех трех смыслов еды. В этом случае Gastr и Ratio выступают как союзники, а не противники. Сегодня мы видим, что это не так. «Мы не только то, что мы едим, но и то, как мы едим» [7]. Как же мы – современные люди – едим? Ответ очевиден: быстро, набегу – fast food стал культурно-нейтральной едой цивилизованного человека. На трапезу у него просто нет времени, разве что иногда – на пир.

Но что такое пир в современном мире? Очевидно, что в секулярной культуре он утрат

ил свой сакральный смысл. Осталась эксплуатация сакральной семантики пира, повседневное пространство культуры пребывает в перманентно праздничном состоянии. На сленговом языке повседневности даже незначительный праздник с обильным застольем и опьяняющими напитками именуется «пирушкой». Если раньше считалось, что состояние опьянения приближает пирующего к духовному экстазу, то в современной культуре оно интерпретируется как форма релакса, «возможность расслабиться». Если и можно говорить о некоторой гротескной форме единения с миром, то только в физическом смысле (на уровне тела). Как подчеркивал М. Бахтин: «Еда и питье – одно из важнейших проявлений жизни гротескного тела. Особенности этого тела – его открытость, незавершенность, его взаимодействие с миром» [2].

В современной культуре это взаимодействие не меньше, чем в эпоху Ренессанса пропитано телесным гедонизмом. Случайно ли, что одним из наиболее ярких пиршественных образов в романе Ф. Рабле стал образ Гастера? Сегодня интенсификация удовольствия от опьяняющих напитков и пищи активно поощряется рекламой. Она соблазняет потребителя именно в обертке пира, «настаивая на праздничном формате каждодневного питания». Праздник подменяется праздностью, пир становится частью повседневной рутины, его сакрализация отменяется, смысл жертвования и трансцендирования теряется [11].

Сакральный смысл пира как трансгрессивного перехода, особого рода эксцесса был связан с жертвой пирующих собой. За праздничным столом они жертвовали своим здоровьем, благополучием в чрезмерности еды и питья ради общения с богами, с трансцендентным [11]. В традиционных культурах трансгрессия – это нарушение запрета в профанном мире, подчиненное определенным правилам. Нарушаемый через жертвоприношение запрет открывал дверцу в мир сакрального, это был «вход» в «мир праздника, воспоминаний и богов».

Современная европейская культура за последние три века как губка впитала в себя трансгрессивные состояния, «размягчая» их. В итоге – запреты сняты, смысл пира утрачен, остался его симулякр [12]. Поэтому владыка Гастер по-прежнему «властен, суров, строг, жесток, неумолим»: пир, как и все, что он делает, – «все это ради утробы». Он заставляет уверовать в бесспорность утверждения «я – это мой живот».

Таким образом, в современной культуре в гастрософической триаде «еда-трапеза-пир» возникает деформация: актуальность еды и симуляции пира усиливается, но происходит обеднение трапезы, которая отвечает за сохранность культуры как таковой. В гастрософической триаде трапезе соответствует душа. Стало быть, сегодня можно говорить о душевном разладе человека с миром и самим с собой. В социальном плане это проявляется в росте индивидуализма, в культурном – в превращении культуры в бездушную цивилизацию.

М. Бахтин, комментируя образ Гастера, изобретателя и создателя всей технической человеческой культуры, отмечает: «Гастер - не биологическое чрево животной особи, а воплощение материальных потребностей организованного человеческого коллектива. Это чрево изучает мир для того, чтобы его победить и подчинить» [11]. Господин Рацио служит Гастеру. Поэтому у Ф. Рабле получился осложненный характер образа Гастера, с глубокими внутренними противоречиями. Будучи не только писателем-гуманистом, но и врачом, Ф. Рабле «был уверен, что всемогущее время найдет выход». Может быть, он содержится в идее гастрософии?

About the authors

D. V. Popello

Author for correspondence.
Email: dvpopello@gmail.com

студентка 5-го курса лечебного факультета

References

Supplementary files