Family independence of the peasantry of the non-chernozem village in the context of economic practices and legislative policy of the second half of XIX century

Full Text

Социально-экономическое исследовательское пространство в парадигмальных рамках новой локальной истории, набирающей силу на рубеже XX-XXI вв., значительно расширило проблемное поле изучения крестьянского хозяйства. Исследование социально-экономических институциональных изменений в русской деревне анализировалось в направлении перехода от изучения региональных процессов к анализу локальных структур в контексте социокультурных изменений. На повестку дня были поставлены вопросы изучения менталитета русского агрария, изменения его образа жизни и традиционного быта под влиянием наступающего века пара и машин [1]. Противоречивая пореформенная эпоха, начало которой было положено реформами 60-70 гг. XIX вв., изменяла картину мира российского крестьянства, сложившуюся в рамках вековой хозяйственной практики в сложных природно-географических условиях малоплодородной нечерноземной деревни. Формирующийся рынок труда оказал значительное влияние на патриархальные внутриобщинные и внутрисемейные устои, а противоречивое российское законодательство отразило сложившуюся в правительственных кругах тенденцию сохранения административного регламентирования ограничительного характера, регулирующего внутреннюю жизнь и экономическую свободу крестьянской семьи. Экономическая практика и законодательная политика пореформенной России отражали обозначившиеся противоречия переходного периода. С развитием товарно-денежных отношений сфера их влияния неуклонно углублялась, захватывая все новые и новые институты традиционного общества: семью, артель, общину. Крестьянская семья и до и после реформы рассматривалась, прежде всего, как важная системообразующая хозяйственная единица, что определяло актуальность изучения основных направлений ее трансформации в пореформенный период. Сопоставление законодательства конца XIX века, дискуссии по вопросу семейных крестьянских разделов и данных, собранных земскими статистиками, показывают объективные и субъективные характеристики поиска того оптимума, который позволял вести самостоятельное стабильное мелкотоварное хозяйство в пределах нечерноземного промышленного региона. «Общее положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» 19 февраля 1861 г. формально закрепляло за крестьянами права свободных сельских обывателей: на крестьян, вышедших из крепостной зависимости, распространялись общие постановления законов гражданских о правах и обязанностях семейственных, крестьянам предоставлялось право занятия любой хозяйственной деятельностью, не запрещенной законом, а именно: торговать, открывать промышленные заведения, вступать в гильдии, торговые разряды, переходить в другие сословия, соответствующие избираемому ими роду жизни и занятиям, отлучаться с места жительства, поступать в общие учебные заведения и на государственную службу [2]. Вместе с тем полнота личных прав, закрепленных в документах реформы, на деле оказалась весьма ограниченной. Во второй половине XIX в. крестьянам в полной мере не удалось воспользоваться ни одним из «трех «драгоценных» видов прав», которые, по мнению либерально настроенного тайного советника И.М. Страховского, считались «обыкновенно неотъемлемой принадлежностью свободы личности: 1) права семейного самостоятельности, или право своего домашнего очага, ... 2) право передвижения и 3) право свободного избрания рода жизни и занятий, соответственно естественным наклонностям, способностям и личному труду» [3, с. 181-182]. Более того, законы 1880-90х гг. по крестьянскому вопросу свидетельствовали о стремлении законодателя сохранить правовую обособленность российского крестьянства. Крестьянин по-прежнему был приписан к обществу (общине), что вместе с круговой порукой гарантировало государству выполнение повинностей и уплаты налогов. Действовавшие паспортные правила ограничивали свободу передвижения сельских жителей. Новое Положение о видах на жительство 1894 г. сохранило неравноправное положение непривилегированных сословий в отношении паспортного режима и податное значение паспорта для них [4, с. 583]. И.М. Страховский обращал внимание на то, что наиболее болезненный вопрос с точки зрения ущемления личных прав крестьянства, был вопрос, связанный с семейной самостоятельностью. При крепостном праве выделение из многочисленной семьи отдельных семейных единиц по общему правилу не допускалось. Помещики сохраняли большие «многотяглые» семьи в первую очередь из соображений хозяйственной целесообразности. В больших семьях лучше работал принцип разделения труда, они были устойчивее в отношении выплаты оброка и отбывания барщины. В статье И. Игнатовича в журнале «Русское богатство» приводился пример рассуждений некоего помещика Вилькинса, который, ссылаясь на собственный удачный опыт, советовал и другим помещикам соединять в одно хозяйство несколько, не менее четырех, тягловых женатых работников. Последние вместе с семьями должны были жить в одном дворе, есть за одним столом, вместе содержать скот, владеть и распоряжаться орудиями и запасами, то есть иметь общее движимое имущество. Предполагалось, что над каждым таким хозяйством помещик должен был назначить начальника, который полновластно распоряжался всеми работниками сводного хозяйства, отвечал за качество работы, за нравственность, и за детей работников как за своих собственных [5, с. 55]. В этом описании, а стоит обратить внимание на тот факт, что оно было опубликовано в 1900 г., отчетливо просматривается не только негативное отношение дворянского сословия к крестьянским разделам, но и огромное желание сохранить за собой право распоряжаться судьбой бывших крепостных. Обильный документальный материал, относящийся к эпохе крепостного права (а также литературные произведения), содержит многочисленные описания трагедий, происходивших в крестьянских семьях вследствие вмешательства в их личную жизнь помещиков и «по закону» и в порядке «злоупотребления помещичьей властью». Ограничение семейных разделов сохранилось в качестве общего направления владельческой попечительской политики в отношении подвластных крестьян в период крестьянской реформы. При составлении Общих положений 1861 г. Редакционные комиссии избрали путь перенесения многих помещичьих прерогатив на крестьянский «мир». Рассматривая крестьянский двор как податную единицу, они стремились сохранить ее платежеспособность не только за счет круговой поруки, но и сохранив временной контроль общины над отдельными ее членами. В полной мере это положение относилось и к крестьянским разделам, разрешение на которые было отнесено к праву сельских сходов. До 1886 г. законом предусматривалось, что разделы должны были производиться только по письменным приговорам сельских обществ, принимаемых простым большинством голосов. Это законодательное требование, практически мало выполнимое, либо не соблюдалось, либо соблюдалось для проформы. С 1861 по 1882 гг. в 46 губерниях Европейской России разделилось 2371 крестьянских семейств, но только 12,8 %, то есть 303149 разделов было произведено с санкции сельских обществ [6, 23]. Основанием для введения в положение 1861 г. ограничения свободных семейных разделов послужили фискальные соображения чиновников, которые считали, что «на первое время после эмансипации, пока крестьянские общества связанные обязательным землепользованием и круговой порукой, должны были напрягать все усилия для перехода к новым формам экономического быта, контроль общества за изменениями в составе платежных его единиц, т.е. дворов, мог быть необходим для интересов общества» [3, с. 83]. Министр внутренних дел Д.Л. Толстой в отчете Госсовета отмечал, что «дозволения на разделы давались сельскими сходами весьма осторожно и что, таким образом, надежда на сдерживающую по отношению к разделам деятельность сходов была вполне основательна». Причину, мешавшую развитию этой «полезной тенденции сходов», глава МВД видел в несовершенстве законодательства и предлагал новый закон, который устанавливал более сложные правила для разделов. Он аргументировал свои предложения тем, что большая семья есть экономическое благо, а малая - зло, поэтому семейные разделы должны быть «всемерно ограничены». Новый закон 18 марта 1886 г. [7], по мнению защитников сохранения патриархальной традиционности, создавал препятствия на пути «ослабления численного состава крестьянских семейств, являвшееся последствием такого чрезмерного развития разделов и возникновения множества новых семейств, не обладающих необходимыми материальными средствами» [8, с. 471]. Иного мнения придерживались прогрессивные государственные деятели: они обращали внимание на тот факт, что закон, «не полагаясь на здравый смысл русского народа», установил целый ряд формальных требований для семейных разделов, подчинил этот процесс не только контролю со сторону общины, но и ставил его в зависимость от учреждений по крестьянским делам, а конкретно - под надзор земских начальников. Согласно ст. 30 Положения о земских начальниках 1891 г. они могли рассматривать все приговоры сельских сходов, не исключая приговоров о семейных разделах, тем самым создавалась ситуация, когда «судьба большинства семейных разделов оказывается в настоящее время всецело в руках земских начальников» [3, с. 189]. Между тем, еще в 1883 г. в статье о значении кустарных промыслов известный отечественный статистик С. Харизоменов метко замечал: «Но для кого не тайна, что обычное право имеет силу только в глазах крестьян среднего экономического уровня. Крестьянин, промышленник и торговец, прекрасно знаком с векселями, нотариальными актами и законами, презирает мир и посмеивается над глупыми обычаями… Не мир, а X том свода законов и завещательное право делят имущество богатых мужиков. Непокорного сына богатый крестьянин всегда может отпустить ни с чем и никакой мир не в силах поставить ему препон». И далее, приводя пример Кудыкинских светелочников, зажиточных крестьян, владельцев помещений для организации ткацкого производства в центре бумажного ткачества Покровского уезда Владимирской губернии, он пишет: «Помимо авторитета домохозяина, семейные разделы у богатых промышленников сдерживаются естественным стремлением не раздроблять производства. Многосемейность Кудыкинских светелочников составляет одну из главных причин их промышленно-экономической силы. Самый же факт многосемейности в свою очередь обуславливается многочисленными моментами, в числе которых далеко не последнюю роль играет желание семьи светелочника сохранить, не разъединить, не раздроблять капитала, необходимого для ведения бумаго-ткацкого дела..» [9, с. 565]. О низкой эффективности принятого закона свидетельствовали данные, которые удалость получить Земскому отделу МВД: почти одна треть всех разделов совершалась явочным порядком, без разрешения сельских сходов. В отношении самовольно разделившихся семей власти пытались применять разного рода кары. Так, Пензенское губернское присутствие сообщало о том, что «в нескольких уездах Пензенской губернии члены семейств самовольно разделившихся привлекаются к ответственности и подвергаются административным взысканиям, а в некоторых случаях принимаются меры к соединению самовольно разделившихся в одну семью» [6, с. 27]. Применялись и другие ограничительные меры: признание разделившихся семей за одну при отбывании воинской повинности или, например, за единую платежную единицу, с ответственностью друг за друга в платежах и т.д., однако практическая значимость подобных мер была невысока. Что касается крестьянских сельских обществ, то они крайне редко прибегали к запрещениям разделов, считая их, очевидно, фактически бесполезными. Так, в Ярославской губ. в 1897 г. из 1080 приговоров в 942 случаях сходы согласились на раздел и лишь 38 семьям было отказано в разделе. И сами власти, понимая всю эфемерность такого рода акций, не стремились широко пользоваться правом отмены приговоров о разделе, поэтому из числа приведенных выше 942 приговоров уездные съезды решились отменить только 71 приговор, в том числе 25 по жалобам сторон, а 40 - «в порядке надзора». Причины отказа выхода были различными, что отчетливо просматривается на примере Вологодской губернии. Так, в 1897 г. из 1149 рассмотренных сходами заявлений только по 34 последовали отказы, в том числе в 17 случаях за несогласием родителей, в 15 случаях - по недостатку имущества и в 2 - за неисправностью отбывания повинностей [6, с. 25]. Низкая эффективность закона о семейных разделах признавалась большинством представителей местных властей и общественных деятелей. Тамбовское совещание прямо говорило, что указанным законом «цель не достигнута, ибо всякий закон, идущий вразрез с требованиями жизни, всегда будет так или иначе обходим» [10, с. 23]. Представляются интересными в этой связи данные, собранные известным статистиком П.А. Вихляевым по ряду уездов Московской губернии. Он отмечал что, в начале XX в. реальная совокупность хозяйственных условий создает как верхние, так и нижние пределы, в которых формируется крестьянская семья, участвующая в местном земледельческом производстве. Семья представляла собой «хозяйственное сотрудничество» промысловых и земледельческих сочленов, которое позволяло вести самостоятельное хозяйственное существование в пределах Московской губернии. Земский статистик писал: «Когда численный состав такого семейного сотрудничества представляется слишком малым, чтобы осуществить отмеченное разделение земледельческого и промыслового труда отдельных членов семьи, выбор между земледелием и промысловым заработком неизбежно складывается для преобладающего большинства крестьянских семей в пользу промыслов, что при наличности преобладания отхожих промысловых занятий ведет к выселению из деревни в местности приложения промыслового труда. Точно так же при нарастании средних размеров крестьянской семьи нарушается равновесие между трудовыми требованиями земледельческого хозяйства и наличным запасом рабочих сил, которыми располагает семья, последовательно выделяющая из своего состава промысловых сочленов… Такой состав семьи, не вызываемый хозяйственными потребностями этой семьи, неизбежно создает неустойчивость в ее положении и ведет к семейному разделу» [11, с. 50-51]. Измельчание семей до 3 человек чаще приводило к выселению из деревни. Устойчивость в отношении сохранения связи с традиционной принадлежность к деревенской жизни и сельскохозяйственному труду показывали семьи, состав которых определялся границами 7-10 человек [11, с. 48-49]. Таким образом, ни правительственная регламентация, ни решения сельских сходов, а сама хозяйственная жизнь определяла оптимальные размеры семьи в том или ином регионе. Современные исследователи социальных и демографических процессов в дореволюционной России резюмировали, что объективный процесс перехода от патриархальной к нуклеарной семье к концу XIX - началу XX вв. приобретал все более реальные формы и не мог быть остановлен волевыми официальными решениями правительства [12], что нашло отражение в ситуации с законом о семейных разделах. Закон 1886 г., который показал свою малую практическую значимость, вызывал раздражение крестьян и только усиливал в деревне оппозиционные настроения по отношению к властям. Преодоление несовершенства законодательства по крестьянскому вопросу, наряду с разрешением важнейших экономических проблем (аграрного перенаселения, земельной тесноты, выкупных платежей), было отложено на начало XX в. и происходило уже в совершенно иных революционных условиях. В порядке чрезвычайно-указного законодательства по 87 ст. Основных законов Российской империи 5 октября 1906 г. был издан Указ «Об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей и лиц других бывших податных состояний», в котором говорилось об освобождении сельских обывателей от мелочной административной опеки и зависимости от сельского общества не только в плане свободы выбора занятий или места жительства и снятия многих ограничений паспортного режима, но, в частности, и об отмене особых постановлений о порядке разрешения семейных разделов, закрепленных в ст. 38-46 особого приложения IX тома Cвода законов в редакции 1902 г. [13, с. 13-14]. Дальнейшая судьба этого указа оказалась достаточно сложной. Как законопроект он был внесен П.А. Столыпиным во II Государственную думу, однако до ее закрытия не рассмотрен. Законопроект был передан на рассмотрение в III Государственную думу и направлен в комиссию по законодательным предложениям, доклад которой по данному вопросу думцы опять не рассмотрели. Исполняя наказ предыдущей Думы, новая, четвертая Дума вновь вернулась к рассмотрению законопроекта. На этот раз его передали на рассмотрение в комиссию по судебным реформам, доклад которой нижняя палата законодательного органа завершила обсуждать в июне 1916 г. Государственная дума 18 июня 1916 г. приняла законопроект и передала его в редакционные комиссии, откуда документ поступил в Государственный совет, который не успел обсудить его до февраля 1917 г. [14, с. 701-702]. Анализ законодательных документов и реальной экономической действительности, в рамках которой оказалась крестьянская семья, занимавшаяся кустарным производством в конце XIX в., позволяет сделать вывод о том, что непосредственно сама наступающая индустриальная эпоха, а не правительственные распоряжения и инициативы дворян-чиновников определяла направления трансформации одного из основополагающих традиционных институтов российского крестьянского социума.

About the authors

O. A Zozylya

Moscow State University of Mechanical Engineering (MAMI)

Email: ozozulya@mail.ru
Ph.D.

References

Supplementary files