APOPHATIC OF A FATHERLAND IN VALERY DUDAREV’S POEM “PETUSHKI - KOKHMA, FURTHER NOWHERE”

Full Text

Введение. Сегодня ученые все чаще обращаются к проблеме апофатики, которая иррадиирует во все исследовательские парадигмы и связана с философским [4], культурологическим [5], филологическим [9; 21] знанием. Непостижимыми оказываются в теологическом аспекте не только сущность Бога, но и разные Абсолюты культуры (например, феномен смерти [2]), науки (вспомним, что еще Ф.Бэкон считал необходимым усомниться в научных результатах, полученных его современниками). Русский духовный опыт преимущественно апофатичен, но и русская земля, теография русской равнины, по справедливому замечанию В.П. Океанского, тоже апофатична [15, с. 241]. Здесь можно говорить, вслед за Г.Д. Гачевым, об особой организации русского космо-психо-логоса, горизонтальной, равнинной [3, с. 19], модели космоса, а также поставить вопрос об иеротопии, все больше волнующей исследователей в последнее время. Иеротопия, пожалуй, как и апофатика, воспринимается сегодня не как философская концепция, а как «способ видения, позволяющий осознать существование особого пласта культуры, который состоял из множества конкретных проектов, подлежащих детальной реконструкции» [12, с. 71]. Автор концепции, А.М. Лидов, также указывает на необходимость выработки особой методологии, с помощью которой можно прочитывать сакральные пространства как текст культуры: «...сакральное пространство представляет собой особый тип исторического источника, методы исследования которого еще предстоит разработать» [12, с. 71]. Думается, что одним из методов может быть онтогерменевтический, когда мы говорим о создании сакрального пространства, выявлении иеротопической составляющей в художественном произведении. Материалы и методы. Поэма Валерия Дударева, с одной стороны, явно отсылает нас к известной поэме В. Ерофеева «Москва - Петушки», которую современный поэт очень любил и многое из которой знал наизусть, с другой стороны, не только продолжает ерофеевскую традицию метафизического движения от центра к периферии (двенадцатая новелла названа «Ерофеев»), но и являет собой апофатическую попытку обретения творцом малой родины, отчего края - того подчеркнуто нестоличного, даже негородского пространства, которого у Дударева не было по биографическим причинам: коренной москвич, он всю свою жизнь провел в горячо любимом городе, возглавляя двенадцать лет литературно-художественный и общественно-публицистический журнал «Юность». Но поэт всем сердцем сожалел о том, что у него не было своей провинции - той заповедной, сокровенной малой родины, которая была у многих представителей нашей классики. Пушкинское Болдино, лермонтовские Тарханы, бунинский Елец и даже цветаевская Елабуга - все это теперь составляет сакральный текст отечественной культуры. И все же Валерий Дударев метафизически обрел в творчестве свой отчий край через маленький город в Ивановской области - Кохму (оттуда родом жена поэта). В этой связи объектом статьи выступает маленькая поэма современного поэта В.Дударева «Петушки - Кохма, далее нигде», состоящая из тринадцати новелл. Предметом исследования является апофатическая реальность произведения, в котором заглавной темой выступает тема отчего края, актуальная для отечественного художественного дискурса. Тема родины крайне важна для русской философской и художественной мысли. Так, И. Ильин поиск отчего края связывает с мыслью сердечной: «…родина есть нечто от духа и для духа. И, чтобы постигнуть сущность родины, необходимо уйти вглубь своего сердца, проверяя и удостоверяясь, и обнять взором весь объем человеческого духовного опыта» [10, с. 515-516]. Если выражаться антропософским языком, с которым был знаком автор поэмы, то можно говорить об имагинации малой родины, Кохмы, которая случилась в творчестве Дударева и воплотилась в поэме о городе, в котором он никогда не жил, но обрел свою смерть (поэт лишь несколько раз приезжал в Кохму и в последний свой приезд подвел итог жизни). В новелле первой апофатически заявлено: Нам с тобой досталась малость, Но она важна - Кохма! Кохмой называлась Целая страна. [6, с. 109] С первых строк мы сталкиваемся с противоречием: Кохма - это малость и Кохма - это целая страна. Здесь уже не проблема противопоставления и противостояния периферии центру, как в случае с поэмой «Москва - Петушки», в которой, по наблюдению исследователей, это реализовано в полной мере [7, с. 29], а проблема иеротопии. Маленький провинциальный город преобразуется в страну, в центр (кохмо)футуризма, где вырастает новый человек: На приступочке в малом провинциальном городе - Место это даже крыльцо мне назвать - Застыл человек, словно мошкав янтарном коробе, Подставил ноздри солнцу и -ать! - Стал - человек как человек, Ни с кем не сравнимый, И смотрит сквозь снег, И снега мимо. [6, с. 110] Этот человек вырастает внутри автора и его лирического героя, это, выражаясь антропософским языком, второй человек, и именно он обретает свой отчий край: Я свое сердце выну - И Монументально, Непоправимо, Любви полна, Тут же взойдет она - Ни с кем, ни с чем не сравнима, Ранняя, раненая весна. [6, с. 110] Во второй новелле - скорбящих радость - мысль о родине объединяется с мыслью сердечной, они проникают друг в друга, образуя своего рода духовный перихорезис, который, по тонкому наблюдению философа В.В. Варавы, обнаруживаем в поэтике А. Платонова [1, с. 163] (безусловно, дорогого автора для Дударева). Через мысль о малой апофатической родине также проводится мысль о трансмиссии культуры, ее энтелехийной составляющей: А Кохма - это просто кофта Из кофт, что были и тогда - В серебряные те года. <...> Среди забвений и угроз, Среди родного пофигизма, Среди придуманных берез Жжет Кохма - центрфутуризма! Собрав вечерний свой наряд, Вот Кохма вздыбится огнями - То кофты желтые горят, То футуристы с нами. [6, с. 111] Энтехию, вслед за Г.С. Кнабе, понимаем как пронизанность культуры кодами, архетипами прежних культур: «…поглощение определенным временем содержания, характера, духа и стиля минувшей культурной эпохи на том основании, что они оказались созвучными другой позднейшей эпохе и способными удовлетворить ее внутренние потребности и запросы» [11, с. 19]. Таким образом, в третей новелле соединяются современное и вечное, бытовое (кофта) и надмирное (футуризм как идея о новом человеке и стране), и на этом перекрестье мирского и священного рождается иеротопия. Кохма в художественной и личной биографии поэта становится иеротопичной, что выражается и в топонимах, в обращении к реке Уводи, чей речной торговый путь когда-то проходил через город: Уходит Уводь к небесам, Качаясь и алея. Узришь и ты, качаясь сам, Как гаснет Лорелея. [6, с. 111] Обращение к немецкому топониму (Лорелея в переводе - «шепчущая скала») придает тексту фантастичность, кроме того, в этой новелле возникает апофатический свет: Желтеют окон пятна. Вот костерки, вон огоньки - И все, и всем - понятно. [6, с. 111] Свет от окон превращается в свет прозрения. Свет вечерний преобразуется в свет невечерний, или, как бы сказали апофатики, ночное недоступное знание становится (должно стать) дневным доступным [18]. Ведь художник (слова), по наблюдению французского философа Ж. Марьона, делает невидимое видимым, опускаясь за ватерлинию, по ту сторону видимого [13, с. 58]. Кроме того, автор прямо обращается к явлению несказанного (апофатического) света в новелле о философе Льве Шестове: В Кохме читают философа Льва Шестова - В Кохме чтут и любят такого. Эта - одна из кохмских чудес примет! Оттого и струится здесь, роково и шизово, Над халупой любой тот несказанный свет.[6, с. 115] Итак, чем дальше уходит вглубь Кохмы герой поэмы и чем дольше длится его путешествие, тем больше он утверждается в мысли, что Кохма - его малая родина. В пятой новелле особенно остро чувствуется потребность в обретении отчего края: Я Кохмой иду. Обретаются снова Улыбки, приветы. Живется легко! Так в Вологде ждут не дождутся Рубцова, Где так полногласно звучит«молоко». О, я бы дождался! Но Кохма - иное. [6, с. 112] Кохма - иное, иномир, страна, которой нет, апофатический край. Неслучайно в поэме в заглавие вынесены не просто две географические точки, два топоса, места разворачивания действия, а словосочетание, в котором реализуется семантика невыразимого, столь характерная, по наблюдению М.Ю. Михайловой, и для русского фольклора, для русской волшебной сказки с формулами типа «иду туда, не знаю куда» [14]. Герой Дударева уехал еще дальше героя Ерофеева, именно поэтому отправной точкой служит даже не Москва, а Петушки, - в этом есть продолжение и литературной традиции, и традиции метафизического путешествия в никуда. Конечно, это путешествие носит философский характер, в дороге обретаются новые смыслы, постигается подлинное бытие человека: Под гроздья салюта - под залпы Авроры Судьбой наливаются кровь и любовь. Здесь жить интересней. Мне жить интересней. [6, с. 112] Шопенгауэр писал о философии и человеке, идущем этим сакральным путем: «Философия - высокая альпийская дорога; к ней ведет лишь крутая тропа чрез острые камни и колючие терния: она уединенна и становится всё пустыннее, чем выше всходишь, и кто идет по ней, пусть не ведает страха, всё оставит за собою и смело прокладывает себе путь свой в холодном снегу. Часто приходит он внезапно к краю пропасти и видит внизу зеленую долину: властно влечетего туда головокружение; но он должен удержаться, хотя бы пришлось собственною кровью приклеить подошвы к скалам» [19, с. 3]. Прибегая к этой красивой метафоре о философии как тяжелом подъеме в гору, укажем и на сложность дороги-пути дударевского героя, и этот путь, безусловно, носит инициационный характер: В Кохме ночи неслышнее, Чем роса на лугу. В звездах облако ближнее Обратилось в деньгу. <…> Жил-был Осип Емельевич - Чуял Трою-страну. Жил Сергей Александрович, Поживал - гой еси! Мы же грезы Кассандровы. Трои - нет! Нет - Руси! [6, с. 116] В этом отрывке чувствуется вся боль героя поэмы за Русь, которую он прозревает (имагинативно) в Кохме и через Кохму. Этот путь-дорога носит фольклорный характер и сродни поиску «иного царства» из русской сказки: неслучайно у Мандельштама, к которому через толщу времен обращается путешествующий, меняется отчество (Эмильевич становится Емельевичем, тут припоминается народное «Мели, Емеля, твоя неделя»). Кроме того, в фольклорном апофатическом ключе автор поэмы обращается к своему горячо любимому предшественнику в двенадцатой, «подарочной» (так сам он ее определил для читателя), новелле: Всем дарованы свыше: И печаль, и печать - Ерофеев не пишет: Петушки либо Кохму Как теперь выбирать? От нее и оглохну, И услышу опять - Тишину над пригорком В липком мареве горьком, Где черникова прядь. [6, с. 116] Здесь снова пробивается луч солнца, который и освещал человека в янтарном коробе, и заряжал своим светом желтые кофты футуристов, и ночные окна Кохмы. Густой реминисцентный слой поэмы не утяжеляет ее фактуры, а обращение к традициям столь разных поэтов и писателей, как Маяковский и Мандельштам, Есенин и Ерофеев, не привносит в текст элементов эклектики - прежде всего потому, что Дударев умеет «цитировать стилем» - вводить в текст узнаваемую интонацию, мелодию или ритмический рисунок (кстати, интонацию он всегда считал одним из главных компонентов в творчестве, неслучайно его сборник имеет заглавие «Интонации»). Однако не менее важным объединяющим началом текста выступает его фольклорная, игровая манера, напоминающая о детских считалках и песенках, манера, в равной степени пригодная и для безмятежного детского веселья, и для макабрического карнавала, - и именно эта, карнавальная, то есть в основе своей амбивалентная специфика и объединяет две поэмы. Как известно, М.М. Бахтин не принял финала ерофеевского произведения, увидев в нем «победу энтропии». Думается, дударевский текст во многом проясняет и суть ерофеевской концепции, возвращающей бахтинский «карнавал» к ивановскому дионисийству, не скрывающему свой страшный, поистине хтонический лик. Именно потому дударевская поэма не только апофатична, но и танатологична, что обусловлено, разумеется, и творческой судьбой поэта, чья жизнь безвременно оборвалась в Кохме, и апофатикой края, которая актуализирует мортальный подтекст: Предрассветные блики И в раю, и в аду. Ерофеев великий, Я тебя подожду. Там, где Уводь осокой Шелестит на ветру, В волхованье высоком Обступают ветлу Летописная меря, Заповедная чудь. В это трудно поверить, Ну, хотя бы чуть-чуть. [6, с. 117] Край всегда апофатичен и всегда связан со смертью. Страшна детская колыбельная про серого волчка, предостерегающего малое дитя от края, - «не ложися на краю». В заглавии поэмы это также потенциально присутствует. В Кохме герой обретает свой отчий край, в который его стремительно привозит уже в тринадцатой, отрадной, новелле как бы сам Ерофеев: Вон - электричка. Скорей - в вагон! Если вдруг в электричке Стянут горе-вещички, Которые ты зачем-то нажил, Не грусти даже - Хлебни водички, Прекрасна твоя пропажа! Ведь в Кохму все пути, все дороги -млечны. Это Петушки вечны, А Кохму надо создавать каждодневно. [6, с. 118] И в этом финальном фрагменте раскрывается вся сущность иеротопии- создания сакрального пространства художником слова, который являет теургический процесс в Логосе. Однако конец поэмы кажется затемненным с точки зрения рациональной: Лишь в Кохме моя царевна! Но из Петушков в Кохму нет электричества. Как же ты там, мое высочество, а может, величество? Зато в Кохме певуч ночной тепловоз, Добры собаки, печальны кони, И на скамейке среди соловьев и роз Мир ясен как на ладони. [6, с. 118] С одной стороны, никакими путями-дорогами не добраться из Петушков в Кохму, с другой стороны, появление прекрасной царевны в конце поэмы не только в сюжетном отношении уподобляет поэму современного автора ерофеевской вещи, но и указывает, по крайней мере на типологическом уровне, на поиск «иного царства» из русской сказки, целью которого было добыть вещую невесту (царевну), чудесный предмет, сакральные знания [8]. Но этот поиск и спуск в иное требуют искупительной жертвы и подразумевают под собою временную смерть. Конечно, здесь срабатывает и биографический момент - стоит обратить внимание на посвящение в начале поэмы, адресованное жене и появлению сына, который апофатически обозначен как Ра[1] (от солнца, солнечной земли, которую ищет и обретает, по мысли философа Е.Н. Трубецкого, герой волшебной сказки, спускаясь в «иное царство» [17, с. 17]). Вывод. Безвременный уход русского поэта Валерия Дударева из «Юности» и из жизни, который случился в маленьком городе с загадочным финно-угорским названием Кохма, позволяет прочитать эту небольшую поэму в особом апофатическом свете. Мы видим тот особый случай, когда творчество и судьба теснейшим образом переплетаются, образуя жизнетекст, который не мешает пресловутостью биографического подхода исследователю, а способствует постижению онтологического смысла произведения. Привлечение ближнего (ерофеевского) и дальнего (русская сказка) контекстов продуктивно на всех уровнях анализа поэмы, в основе которой - тема обретения отчего края. Для героя Ерофеева Петушки - мечта, недостижимый предел [16, с. 191], для героя Дударева таковой является Кохма, но еще в более апофатическом свете. Но благодаря художественному слову, наделенному теургической силой, Кохма становится фактом метаистории, а не просто географической точкой на карте (в одном из своих последних интервью, опубликованных в «Литературной газете», поэт говорит о метафизике места). Через художественную культуру, словесное творчество, мы постигаем проблему апофатики культуры, апофатики отчего края, связанного в русском варианте бытия с мыслью сердечной, сокровенным, образующих вместе особый «духовный перихорезис».

About the authors

M. A Dudareva

Peoples ' friendship University of Russia

Email: marianna.galieva@yandex.ru
Moscow, Russia

N. Z Koltsova

Moscow State University by M.V. Lomonosov

Email: oltsovaru@rambler.ru
Moscow, Russia

References

Supplementary files