В РУССКОМ КОСМО-ПСИХО-ЛОГОСЕ А. М. ЖЕМЧУЖНИКОВА: ДРЕВЕСНЫЙ КОД ПОЭТИЧЕСКОГО ЦИКЛА «СЕЛЬСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ И КАРТИНКИ»

Полный текст

Введение. У каждого национального образа мира, или Космо-Психо-Логоса, выражаясь языком известного культуролога Г.Д. Гачева, есть свои константы, «априори», образующие национальную топику. Так, для ученого важны природные реалии, которые организуют Космос и обуславливают Логос, и среди них - дерево (Ось Мира). Г.Д. Гачев пишет: «…в России, Польше, Германии превалирует растительная символика: лес, дерево, трава, лист, цвет, зерно» [3, с. 21]. Через эти константы мы можем составить представление о национальном образе мира. На особую связь между человеком и деревом в русском Космо-Психо-Логосе давно указали наши поэты. Так, С.А. Есенин в философском трактате «Ключи Марии» (1918) пишет о происхождении музыки, орнамента, вышивки и даже самого человека от дерева (Мирового Древа): «На происхождение человека от древа указывает и наша былина «о хоробром Егории»… Мысль об этом происхождении от древа породила вместе с музыкой и мифический эпос» [с. 189-190]. Современные исследователи приходят к мысли о культурфилософской значимости дендронимов, поскольку те «обладают культурным потенциалом, то есть передают информацию о взаимоотношениях человека и природы, мировоззрении народа, нравственно-духовных традициях, выражают опыт этноса…» [1, с. 69]. В русской поэзии начала XX века, по наблюдению А.А. Исаковой, дендронимы обладают «не только поверхностным, внешним, но и внутренним, символическим измерением» [8, с. 3]. Однако таким символическим сакральным смыслом древесные сущности (понятие из диссертации А.А. Исаковой) наполняются и в поэзии XIX века. Обратимся к творчеству А.М. Жемчужникова, которому в этом году исполняется 200 лет со дня рождения. Материалы и методы. Прародитель Козьмы Пруткова, автор стихотворения о журавлях, из которого выросла известная лагерная песня об отчем крае («Здесь под небом чужим я как гость нежеланный…»), Алексей Михайлович Жемчужников прошел необычный путь в литературе - о его нежных, полных лиризма, любви к родной природе стихах, философских раздумьях о жизни современный им критик и читатель в полном объеме узнает довольно поздно, поскольку только под конец жизни сам поэт по настоятельной просьбе дочерей издает свои стихотворения (двухтомник «Стихотворения», 1892). История вопроса. Статей и диссертаций о лирике поэта тоже не очень много, хотя, по мнению исследователей, именно лирическое творчество Жемчужникова явилось «важным фактом русской поэзии второй половины XIX в., в котором проявились традиции Г.Р. Державина, А.С. Пушкина, Е.А. Боратынского, М.Ю. Лермонтова, Н.А. Некрасова, А.А. Фета» [10, с. 3]. Однако Жемчужников не только созерцатель, любующийся родной природой, наслаждающийся сельской жизнью, каким нередко его представляют нам исследователи, анализируя известный цикл «Сельские впечатления и картинки» (в двух сериях), но и мыслитель, онтологически показывающий глубокое переживание смены настроений, сезонов природы, дня и ночи, света и тьмы. Обратимся с онтогерменевтических позиций к поэтическому циклу, состоящему из десяти зарисовок, уделяя предельное внимание образу «пути - дороги» и образу ракиты. В первом стихотворении «В вагоне за Москвою» лирический герой уезжает из Москвы, наслаждаясь видом изо окна: Милая природа! О, мой край родимый, Точно сонмом тихих ангелов хранимый! Только что простившись с жизнью городскою, Я один остался, окружен тобою, И уж груз душевный - страхи и тревоги - Побросал за окна вдоль моей дороги. [7, с. 150] Мы видим полную отрешенность от городской суеты и единение с космосом природы: Грезы роем легким вьются надо мною, Словно опьянен я брагою хмельною. Вот и сумрак сходит, в воздухе прохлада… Ни о чем не мыслю, ничего не надо. [7, с. 151] Интересно, как заканчивается это стихотворение, - последняя строчка его весьма апофатична: происходит временный отказ от мирского, даже мысль не тревожит героя (некое состояние исихазма, безвидного ума), только молится он на природу, растворяясь в ней. Но дорога не так проста и однозначна, и интонации меняются во втором стихотворении цикла «Ракиты на большой дороге»: Нет, сердце, значит, не остыло, Не загрубел с летами вкус! На то, что прежде было мило, Я и теперь не нагляжусь. [7, с. 151] Волнуется сердце, которое что-то вспоминает, воскрешает давно забытые думы. Но отчего оно волнуется? Меня пленяет особливо Своеобразный этот вид Дороги грустно молчаливой С ее аллеями ракит. Я их разгадываю думу, Когда под тенью их иду; И с ними сам, в ответ их шуму, Беседы долгие веду. [7, с. 151] Здесь стоит обратиться к семантике ракиты в славянском космосе. Все мы помним колыбельную о сером волчке, в которой конец такой: утащит волчок под ракитовый кусток. Конечно, эта колыбельная напоминает нам о смерти - ребенок только что пришел в этот мир из того, он еще пограничное существо, не вполне укоренившееся в нашем мире, и связан с «тем светом» (неслучайно в игровом детском фольклоре лейтмотивом проходит тема смерти, см. игры в покойника). Кроме того, мотив укачивания ребенка связан с устойчивыми образами и формулами: край, кусток, лесок, волк [4]. А ракита - дерево границы, обладающее иномирной семантикой, как, кстати, и родственные ей ветла и верба (они связаны, как показывают исследования фольклористов, с формулами невозможного [2, с. 291]). И у Жемчужникова ракита сопровождает дорогу героя, которая постепенно превращается в путь, напоминая ему о минувшем, о важном: Я их разгадываю думу, Когда под тенью их иду; И с ними сам, в ответ их шуму, Беседы долгие веду. Они, ветвисты и могучи, Про старину мне говорят; Про вихри, грозовые тучи, Снега, метель, мороз трескучий И дней счастливых длинный ряд. [7, с. 151] Древесные думы - характерное эпитетосочетание для русского Космо-Психо-Логоса (наша натура, наши традиции и обряды, в которых часто задействовано дерево, наша поэзия). Все от древа, музыка и орнамент, - напишет Есенин в 1918 году в трактате «Ключи Марии». Наша музыка народная с ее трагедией и посылом в смерть - тоже от дерева, от тростиночки, срезанной пастухом: «Происхождение музыки от древа в наших мистериях есть самый прекраснейший ключ в наших руках от дверей закрытого храма мудрости. Без всякого Иовулла и Вейнемейнена наш народ через простой лик безымянного пастуха открыл две скрытых силы воздуха вместе. Этот пастух только и сделал, что срезал на могиле тростинку, и уже не он, а она сама поведала миру через него свою волшебную тайну: “Играй, играй, пастушок. Вылей звуками мою злую грусть. Не простую дудочку ты в руках держишь”» [6, с. 190]. Но Жемчужников как бы предвосхищает эти теоретические фольклорные открытия Есенина. Лирический герой «Сельских впечатлений и картинок» учится у природы, ракиты ему преподносят урок жизни: Но вот сухие две ракиты Лежат в изнеможеньи сил… Не бурей злой они убиты, - Злой человек их погубил. Они сломились и ветвями, Как будто крепкими руками, Упав, о землю оперлись; И, распростившись с небесами, С тех пор печально смотрят вниз. Но смерть ракиты вековые Со света выжить не могла: Пошли побеги молодые От расщепленного ствола. [7, с. 152] Ракиты напоминают своим видом о вечной поруке жизни и смерти в природе, где последняя лишь этап, хоть и горестный, но не предел: О, как пред смертию бессильный, Я за мои ракиты рад! И мнится мне: глядя умильно, И эти также говорят; Мне говорят, являя обе Дупло, прожженное внутри: «Наперекор жестокой злобе, Мы все живем еще, смотри!» Бедняги! На меня похожи. Им лучше медленно хиреть, Лишь только б свет им видеть божий, Лишь бы попозже умереть. [7, с. 152] Но и тут путь лирического героя не заканчивается, он продолжает путешествие по большой дороге в третьем стихотворении цикла: Иду давно - и пред глазами Дороги тот же все простор; Все тот же, с пестрыми цветами, Зеленый стелется ковер. [7, с. 152] Однако не отвлекает внешняя красота от дум сердца и созерцания: И тишина зато какая! Как будто с тем проложена Была дорога, чтоб немая Здесь воцарилась тишина. [7, с. 153] Тишина, отсутствие человека также превращают дорогу в путь, но любой инициационный путь не обходится без испытаний. В четвертом стихотворении цикла герой отдыхает перед бурей, перед наступлением темноты, в пятом - его пробуждает и предостерегает появление бездомной собаки (собака связана, с одной стороны, с домом, с другой, с иномиром, она соответствует волку [5, c. 176]), в шестом - его застигает темень, которая оборачивается Тьмой: Под безлунным небом, тучами покрытым, По межам заросшим, колеям изрытым Еду, но не вижу: полем иль оврагом, С бубенцами тройкой в тарантасе шагом. [7, с. 155] Лиминальное положение героя, которое задается его незнанием того, где он пребывает, усугубляется отсутствием светила над головой, Света, и он погружается в тотальную Тьму: Черная дорога; вороные кони; Все предметы черны; все на черном фоне. Только видны пятна - да и тех немного - При дороге самой иль копен, иль стога; Да порой, взобравшись на бугор открытый, Встретишь очертанье сироты-ракиты… [7, с. 155] Однако Тьма (тут же и тень) апофатична, поскольку в ней зарождается свет. По мысли немецкого философа М. Хайдеггера, «обывательское мнение видит в тени только нехватку света... тень есть явное, хотя и непроницаемое свидетельство потаенного свечения» [13, с. 62], и таким символом (местом) свечения может быть ракита. Ничего не видно глазу, можно только почувствовать свое состояние, находясь в царстве ночи, и снова здесь возникает образ ракиты - как проводника, напоминающего о вечном, - которая выполняет функции ритуального маркера пространства. Ракита в ночи - Мировое Древо в мировой полночи, до которого необходимо добраться культурному герою, чтобы возродиться в новом качестве. Герой один на этом пути, его одиночество носит онтологический характер: Слышу: где-то едут, близок звук рессорный; Ничего не вижу, кроме ночи черной. С кем-то на распутье мы, не без испуга, Съехавшись, расстались, не видав друг друга. ерной ночи царство, царство чернозема… Огонек бы видеть! Быть скорей бы дома! [7, с. 155] Возникает опасная ситуация «онтологического одиночества неузнанности», когда не осуществляется бахтинский диалог между своим и чужим [9, с. 69], но герой Жемчужникова все-таки стремится обрести свой дом, в отличие, например, от пушкинского в «Зимней дороге», сюжет которой схож со стихотворением «Темень». Пушкинская «зимняя дорога» превращается в путь для лирического героя: Ни огня, ни черной хаты... Глушь и снег... Навстречу мне Только версты полосаты Попадаются одне. Скучно, грустно... Завтра, Нина, Завтра к милой возвратясь, Я забудусь у камина, Загляжусь не наглядясь. [11, с. 303] Однако у Пушкина героя сопровождает идеальная возлюбленная, незримая, но верная подруга. Санный путь героя - смертный путь, поскольку герой не находит и покоя даже дома, в домашнем кругу любимых и знакомых («докучных удаляя, полночь нас не разлучит»), а на этом пути он находит свою Нину, своего рода даймона, посредника между человеком и Богом. Героиня, как отмечают исследователи, достаточно абстрактна, имя Нина помогает создать образ женщины, которой физически нет [15, с. 27]. Пушкинская дорога заканчивается смертью (смолкнул ямщик, отуманен лунный лик), а Темень Жемчужникова развеивается, поскольку герой его цикла еще не готов к смерти, он надеется на огонек, который позволит выбраться из черной ночи царства. Выводы. Исследователи справедливо отмечают многообразие дорожных впечатлений в поэзии Жемчужникова: «Иногда это описание видимых глазом картин, иногда это передача ощущений человека, его душевного состояния во время путешествия, часто философские размышления, связанные с дорожными встречами и пейзажами, а иногда это метафорический образ - дорога жизни, конечный переход от жизни к смерти. В поэзии A. M. Жемчужникова возникают многочисленные пересечения с литературной традицией, с образом дороги в стихах русских классиков» [10, с. 42]. Но стоит подчеркнуть еще раз, что дорога у Жемчужникова превращается онтологически в путь - это не просто дорога в деревню, это путь-дорога из русских сказок и былин, где герой познает окружающий мир, постигает космос природы и находит свое место в нем. Г.Д. Гачев, описывая русский национальный космос, обращает особое внимание на нашу равнинность, на устремленность русского человека вдаль, что выражается в концепте «путь - дорога»: «Путь-дорога от порога в бесконечность по горизонтали равнины - русский образ мира…» [3, с. 27]. Не случайно в последнем стихотворении цикла возникает лексема «путь»: И когда, разбитый, я ввалился в номер, Очень был доволен, что еще не помер. Но желанье тут же овладело мною Тот же путь проехать будущей весною. Чтоб пожить в деревне, вынесть я способен Даже пытку земских рытвин и колдобин. [7, с. 160] Так шутливо легко завершает свои «сельские впечатления» Жемчужников, чей герой проделал долгий путь из Москвы в деревню и обратно. Проводником лирического героя, верным спутником его на этом пути является ракита, сиротливая и близкая, понятная и загадочная. Поэт провел свое детство в имении отца в Орловской губернии, граничащей с Воронежской губернией, в ономастиконе которой частотны лексемы «ракита», «ветла», «ива» [12, с. 85]. Но дело, конечно, не столько в биографических фактах, поэта нельзя подводить к присяге на верность действительности, сколько в поэтической и даже архетипической традиции, в «древесном коде» русской литературы. Ветла с семантикой иномирности встречается впервые у В. А. Жуковского в «Лесном царе», потом с тем же значением - у А. П. Чехова в «Степи» и у И. А. Бунина в «Жизни Арсеньева» [14], но эти замечания требуют обширного культурологического, даже культурфилософского исследования «древесного кода» русской словесности, а нашей целью было наметить пути-дороги к этому Мировому Древу, от которого происходят наши песня, музыка и слово.

Об авторах

М. А Дударева

Российский университет дружбы народов

Email: marianna.galieva@yandex.ru
Москва, Россия

С. М Морозова

Российский государственный геологоразведочный университет имени Серго Орджоникидзе

Email: morozovasm@mgri.ru
Москва, Россия

Список литературы

Дополнительные файлы