Paradoxes of Varlam Shalamov

Full Text

Введение. В. Т. Шаламов считал, что его произведения не могут вписаться в традиционные границы русской литературы с ее проповедничеством, учительством и гуманной верой в высокое предназначение человека. «Русские писатели-гуманисты второй половины девятнадцатого века несут в душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в двадцатом веке. Все террористы были толстовцы и вегетарианцы, все фанатики — ученики русских гуманистов. Этот грех им не замолить…» [17, с. 113]. Сказано достаточно жестко Судьба этого художника, его характер, его идеалы вполне отвечают именно такой – в определенной мере парадоксальной и безусловно категорической – точке зрения.

Методы исследования. В предлагаемой статье мировоззренческие, этические, художественные проблемы разбираются при помощи системного метода, подразумевающего структурность, взаимозависимость объектов рассмотрения и исследования, вариативность (многозначность) выводов. При анализе художественных произведений применяется метод описательной поэтики.

Материалом исследования стала переписка В. Шаламова с разными людьми, а также его эссеистика, проза и поэзия.

История вопроса. Об уникальной личности В. Шаламова, трагической истории его жизни, предопределившими парадоксальность мировосприятия и творчества этого художника, написано много. Среди заметных исследоваталей-шаламоведов - Джон Глэд, американский русист, первый автор перевода «Колымских рассказов» на английский язык [4, с.319-335]; Ирина Павловна Сиротинская – правопреемница писателя, составитель и автор комментариев к его книгам, в т. ч. собраниям сочинений [14; 15]; вологодский культуролог Валерий Есипов [5], австралийский литературовед Елена Михайлик [8], академик РАН Вячеслав Всеволодович Иванов [7, с. 31-41]; Сергей Соловьев, ведущий научный сотрудник факультета политологии МГУ, руководитель проекта «Shalamov.ru» [17, с. 248-281] и многие другие. Но есть некоторые момент, не получившие в предыдущих исследованиях детального освещения. К ним относится, по нашему мнению, и пристальное рассмотрение парадоксальности личности и творчества Варлама Шаламова.

Результаты исследования. В. Шаламов писал: «Одиночество — это не столько естественное, сколько оптимальное состояние человека. Двое — наилучшая цифра для коллектива. Трое — это ад. Все равно, что тысяча. Вот рубеж: один, два…» [19] (2). А ещё он скажет: «Наше время – время одиночек» [19]. Пространное рассуждение о цифровой символике встречаем в рассказе В. Шаламова «Бутырская тюрьма» (1929), открывающем антироман «Вишера». Приведем маленькую цитату: «Написаны десятки книг, где цифра единица представляет собой самую важную цифру нашего счета – духовного, технического, поэтического, бытового!» [22, с.152]. Неслучайно очень многие его стихи начинаются с «Я».

Это убеждение подтверждают многие, знавшие Варлама Тихоновича. В частности, С.Ю. Неклюдов назвал его «конституционально одиноким» человеком [11, с. 20]. В начале 1990-х годов И.П. Сиротинская во время нашей с ней прогулки по Вологде на мой вопрос «любил ли Варлам Тихонович людей» ответила: «Да что Вы! Он был полностью разочарован в человеческой породе…».

Обратим внимание на парадокс: признавая единицу идеальным числом, не принимая толпу, будучи разочарованным в людях, Шаламов, тем не менее, был к ним очень внимателен. Не ко всем, а к тем, кто понимал и принимал его как художника и как личность. И ему отвечали взаимностью.

Считая, что «трое – это ад», Варлам Тихонович все же вышел на демонстрацию протеста 5 декабря 1965 г. В этот день на Пушкинской площади в Москве собрались люди, которым было важно, чтобы процесс над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем не превратился в тайное судилище. А потом В. Шаламов напишет огромное, мощное «Письмо старому другу» с подтверждением своей поддержки коллег и с оценкой их творчества. «Повесть Аржака-Даниэля "Говорит Москва", с его исключительно удачным гоголевским сюжетом "дня открытых убийств", вряд ли в чисто реалистическом плане может быть поставлена рядом со стенограммами XXII съезда партии, с тем, что было рассказано там. Тут уже не "день открытых убийств", а "двадцать лет открытых убийств"» [23]. Важный нюанс: в «Белой книге по делу А. Синявского и Ю. Даниэля» данный текст фигурирует как анонимный [2, с. 405 – 415]; впервые в СССР опубликован журналом «Огонёк» в 1989 году.

В статье предпринята попытка систематизировать отдельные контакты В. Шаламова, проанализировать некоторые его непосредственные отношения с людьми, вспомнить переписку. Нельзя не поражаться тому, какое количество деятелей культуры, писателей и поэтов хотели услышать его мнение о своих произведениях, как многие восхищались его ещё не слишком известными текстами. Он помогал, направлял, ему доверяли.

Теперь всем известны и многими проанализированы письма В. Шаламова к Б.Л. Пастернаку и А.И. Солженицыну с подробнейшими разборами, соответственно, текстов «Доктора Живаго» и «Одного дня Ивана Денисовича». Помним, что оба шаламовских адресата – Нобелевские лауреаты. Их взаимоотношения прошли разные стадии, но признание и уважение этими художниками мнения В. Шаламова не оспоришь.

Ю.О. Домбровского можно назвать «братом» В. Шаламова по судьбе: он тоже провел около 14 лет в колымских лагерях. Оба относились друг к другу предельно корректно, они знали цену своему гулаговскому опыту. «Лучшая вещь о тридцать седьмом годе», – так оценил «Хранителя древностей» скупой на похвалы В. Шаламов. Известно мнение Ю.О. Домбровского о прочитанных им «Колымских рассказах»: «Тацитовская лапидарность и мощь». Своему другу-скульптуру, бывшему лагернику Федоту Сучкову Ю.О. Домбровский сказал так: «В лагерной прозе Шаламов - первый, я – второй, Солженицын - третий» [Цит. по:14, с. 103]. Эта цитата стала уже хрестоматийной.

Сам В. Шаламов писал: «Так называемая лагерная тема – это очень большая тема, где разместится сто таких писателей, как Солженицын, пять таких писателей, как Лев Толстой. И никому не будет тесно» [22, с. 101] (8).

Вяч. Вс. Иванов, лично знавший В. Шаламова и высоко ценивший в первую очередь его поэзию, признавал: «В нашей неофициальной литературной и общественной среде после-хрущевского времени судьба и проза Шаламова были из самых заметных явлений» [7, с.715]. А. Галич посвятил В. Шаламову две свои песни («Все не вовремя» и «Ночной разговор в вагоне-ресторане»).

Другой «сиделец» Анатолий Жигулин, а также Петр Вегин неоднократно выказывали свое уважение к

В. Шаламову, потрясение от его прозы. П. Вегин написал стихотворение «Заполярные кладбища» с посвящением В. Шаламову, и оно было опубликовано в 1976 в седьмом номере «Нового мира», но без важного уточнения. П. Вегин вспоминает о случайной встрече: «… Это был Варлам Тихонович. Я не знал, что делать. Он подошел и, здороваясь, резко протянул свою руку, как будто вставил ее в мою. – Молодец, молодец! – прижал он меня к себе. – Я все знаю, все знаю. Не смущайся, что сняли посвящение, не твоя вина. Спасибо, спасибо... <и процитировал – И. Н.:> "Зачем вы так, за что вы так людей и снег обидели?.." Я готов был заплакать – от стыда, от этой неожиданной встречи, от его слов» [3, с. 95].

Олег Чухонцев, Геннадий Айги также посвятили свои стихи В. Шаламову. Доброжелательно и заинтересованно В. Шаламов откликался на эти дары. В частности, Айги он написал: «Я не верю в свободный стих. Никогда не думал, что это может быть поэзией, – раза два повторил Шаламов, – но странно: вот, свободные стихи – а настоящая поэзия» [1].

Александр Кушнер в подборку стихов 2012 г. включил такой своеобразный парафраз знаменитых пушкинских строк:

Посвящается Шаламову.

Когда судьба тебе свою ухмылку

Покажет или чёрную печать,

Откупори шампанского бутылку

Иль перечти Шаламова опять [8]. (11а)

Всех относившихся с пиитетом к В. Шаламову в рамках одной статьи упомянуть не представляется возможным. Георгий Владимов, Арсений Тарковский, Д.С. Дихачев. Последний написал письмо: «Дорогой Варлам Тихонович, захотелось написать Вам. Просто так! У меня тоже был период в жизни, который я считаю для себя самым важным. Сейчас уже никого нет из моих современников и "соотечественников". Сотни людей слабо мерцают в моей памяти. Не будет меня, и прекратится память о них. Не себя жалко — их жалко. Никто ничего не знает. А жизнь была очень значительной. Вы другое дело. Вы выразили себя и свое. Об этом только и захотелось написать Вам. Ваш Д. Лихачев. 1979» [Цит. по: 6, с. 261].

Итак, важный парадокс В. Шаламова – неприятие людей, недоверие, поклонение ЕДИНИЦЕ и, с другой стороны, доброжелательное к ним отношение.

Другой мировоззренческий оксюморон – проблема веры, религиозности В. Шаламова. Этот вопрос много раз освещался исследователями. Нами также была опубликовала статья «Вера и неверие Варлама Шаламова» [12, с. 175-182]. В ней доказывалось, что он никакой не атеист, что у него особая вера, приводились рассуждения о его непоколебимых именно христианских внутренних установках, сравнения В. Шаламова с библейским Иовом. Вспомним: праведник Иов, страдая безвинно, не отрекся от веры, не согрешил. Выдержать подобное могли избранные. Священное Писание называет только одно имя – Иов. Ему во многом и подобен Варлам Тихонович. В рассказе «Необращенный» автор поясняет свое особенное христианство: «Возможность "религиозного выхода" была слишком случайной и слишком неземной. Положив Евангелие в карман, я думал только об одном: дадут ли мне сегодня ужин» [20, с. 238].

В лирике проступает иной Шаламов – чуткий, мечтающий о тепле и добре. Поэт, помирившийся с Богом:

А я – я тут же, на коленях,

Я с Богом, кажется, мирюсь.

На мокрых каменных ступенях

Я о спасении молюсь [21, с. 182].

Таковы, на наш взгляд, удивительные, противоречивые апокрифы и каноны Варлама Тихоновича.

Парадоксальность присутствует и в эссеистике В. Шаламова, в его статьях о прозе и поэзии. «Местом своим в русской поэзии, в русской жизни ХХ века я считаю свое отношение к природе, свое понимание природы», - напишет поэт в статье «Кое-что о моих стихах» [22, с.354]. Но и в шаламовской колымской прозе находим пейзажные, лирические «передышки», точечно вмонтированные автором в тексты рассказов. В стихотворных «Колымских тетрадях» - изысканная в своей простоте пейзажная лирика, многообрАзная и многоОбразная.

Одно из самых заметных стихотворений книги «Синяя тетрадь» – «Камея». Именно эту лирическую миниатюру отметил Борис Пастернак. Он хотел напечатать ее в первом «Дне поэзии» 1956 г., но не случилось. Это пример особенной пейзажной лирики В. Шаламова. Стихотворение (по признанию самого автора) – «не пейзаж по памяти. Это стихотворение написано "на пленере", как говорят художники <…> Написано в поселке Барагон, близ Оймякона зимой 1951-1952 года в шестидесятиградусный мороз» [21, с. 453]:

На склоне гор, на склоне лет

Я выбил в камне твой портрет <…>

Скалу с твоею головой

Я вправил в перстень снеговой,

И, чтоб не мучила тоска,

Я спрятал перстень в облака [20, с.45] (18).

Но в эссе «Пейзажная лирика» (1961) читаем: «Пейзажной лирики нет, но есть чувство природы (выделено мной. – И. Н.), без которого поэт - лирик существовать не может» [17, с. 353] (19). А в письме к О. Михайлову В. Шаламов признается: «В стихах мне казалось, что я вышел на какие-то важные рубежи пейзажной лирики русской поэзии XX века во всей ее технической и духовной оснащенности. Пейзажная лирика – лучший род поэзии гражданской» [10]. Таким образом, парадоксальность проявляется и в непоследовательности, нелогичности некоторых суждений писателя.

Следующий постулат – полярность, антитетичность его произведений. Антагонистичность реального лагерного мира побудила В. Шаламова в создании его художественной модели к использованию приема контраста на разных уровнях сюжетики и поэтики. Это и воссоздание абсурдности лагерного мира, и антитезы в архитектонике, и контраст на уровне системы образов, а также отдельного образа персонажа, сопоставление / противопоставление мира людей и мира природы (и практически всегда – не в пользу человека), стилевые столкновения на уровне соположения тональности повествования. Об этом уже написано в монографии «Судьба и творчество Варлама Шаламова» [13]. Обращаем внимание на один невероятный нюанс, помогающий мне полнее проанализировать заявленную в докладе проблематику парадоксальности.

Художнику В. Шаламову присущ прием, при котором патетически возвышенно говорится об обыденных событиях и фактах. Например, о приеме пищи, об огне, тепле. С другой стороны, автор создает будничное, сниженное повествование о фактах и явлениях исключительных, трагических по своим последствиям – смерть, голод, расчеловечивание. Эти описания отмечены эпическим спокойствием. Считаю этот прием адекватным, верным для воспроизведения лагерного мира, все ценности в котором буквально перевернуты. В данном контексте показателен диалог в рассказе «Заговор юристов»: «– А куда нас везут? – спросил я.

– Куда тебя везут, не знаю, а меня в Магадан. На расстрел.

– На расстрел?

– Да. Я приговоренный. Из Западного управления» [22, с. 160]. Нераспространенные и неполные предложения передают бесстрастность и равнодушие ждущего свою смерть человека.

В рассказе «Плотники» звучат поистине гомеровские нотки, придающие событию ореол священнодействия, хотя речь идет всего лишь о растопленной печке: «Пришедшие стали на колени перед открытой дверцей печки, перед богом огня, одним из первых богов человечества... Они простерли руки к теплу...» [21, с. 17]. Или знаменитое описание банки сгущенки с астральными сравнениями из потрясающего рассказа «Сгущенное молоко»: «Огромная, синяя, как ночное небо, банка была пробита в тысяче мест, и молоко просачивалось и текло широкой струёй Млечного Пути. И легко доставал я руками до неба и ел густое, сладкое, звездное молоко» [21, с. 71]. В страшном рассказе об ужасах колымских зеков использована инверсия – достаточно редкий лирический прием.

Выводы. Известно мнение писателя о том, что «лагерь – абсолютно отрицательный опыт». Он писал об этом А.И. Солженицыну, подробно и искренне анализируя рассказ «Один день…». Но в своей прозе ВТ не раз приводил иные примеры. Я имею в виду не сдавшегося майора Пугачева («Последний бой майора Пугачева»), и зека Фризоргера, который «в своей первой жизни был пастором в каком-то немецком селе близ Марксштадта на Волге» из рассказа «Апостол Павел» (он корил себя за то, что забыл имя двенадцатого апостола, а его дочь на воле вполне сознательно отреклась от него), врача Зайцева («Аневризма аорты») и других. На это обратил внимание и Солженицын, который на страницах «Архипелага ГУЛАГ» вступил в прямую полемику с В. Шаламовым: «Шаламов говорит: духовно обеднены все, кто сидел в лагерях. А я как вспомню или как встречу бывшего зека – так личность. Шаламов и сам в другом месте пишет: ведь не стану же я доносить на других! ведь не стану же я бригадиром, чтобы заставлять работать других. А отчего это, Варлам Тихонович? Почему это вы вдруг не станете стукачом или бригадиром, раз никто в лагере не может избежать этой наклонной горки растления? Значит, за какой-то сук вы уцепились? В какой-то камень вы упнулись – и дальше не поползли?.. Своей личностью и своими стихами не опровергаете ли вы собственную концепцию?» [16, с. 576].

Этот солженицынский вопрос, прямо обращенный к В. Шаламову, обсуждается исследователями много лет. И нет на него однозначного ответа. Потому что парадоксальность художника и человека Варлама Шаламова символична и многолика.

About the authors

Irina V. Nekrasova

Author for correspondence.
Email: nekrasova-iv@yandex.ru

PhD in philology, associate professor, associate professor at department of literature, journalism and teaching methods

References

Supplementary files