О СУДЕ ЗЕМНОМ И СУДЕ НЕБЕСНОМ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ XVIII ВЕКА

Аннотация

Семантика и поэтика смыслообразующей апелляции к Суду Божию в сатирической комедии, посвящённой обличению неправедного суда и бездушных судейских чиновников, рассмотрены в статье на материале пьес Д. И. Фонвизина, Н. Р. Судовщикова и В. В. Капниста.

Полный текст

Введение. Наследник комедийной традиции XVIII века князь А.А. Шаховской, дополняя известную формулу А. П. Сумарокова («Эпистола о стихотворстве», 1747): Свойство комедии - издевкой правитъ нрав; / Смешить и полъзовать - прямой ея устав [5, c. 141], - и обобщая опыт послесумароковской комедиографии, писал в 1820 году: «Обязанность сочинителя комедий начинается там, где умолкает власть законов. Вредные обычаи, закоренелые предрассудки, буйные страсти, безрассудные нововведения, невежество, чванство и подлость, не подлежащие гражданской казни, выводятся им пред народное судилище и казнятся осмеянием». В этом видит драматург высокую социальную роль своего искусства, поскольку «кто более комического автора может содействовать общественному благу: цели мудрого правительства» [7, c. 11-12]. Если вынести за скобки верноподданнический тон князя-комедиографа, то под его декларацией подписались бы и менее лояльные собратья по перу, имея в виду подлинно мудрое правительство, место пребывания которого оказывалось, увы, лишь в идеальном пространстве просветительских теорий. На нижних этажах властной вертикали, с которыми, согласно классицистическому разделению предметов ведения между жанрами, имела дело комедия, самые благие намерения высшей власти искажались до неузнаваемости: все упиралось в «человеческий фактор», если воспользоваться современной формулой. О несовершенство человеческой природы разбивались самые решительные цивилизационные устремления правителей-реформаторов, тем более что такие всепроникающие пороки, как невежество и мздоимство, находили себе приют и на верхних этажах. В подобных обстоятельствах работу по очищению от скверны, с которой не справлялась судебная ветвь власти, брала на себя сатира, апеллируя при этом к высшей силе Божия суда. Земной же суд в лице его вершителей-чиновников сам становился объектом бескомпромиссного сатирического расследования. История вопроса. По глубокому наблюдению О.Б. Лебедевой, «весь эволюционный ряд русской комедии вообще, начиная от Сумарокова и русской высокой комедии от Фонвизина до Грибоедова и Гоголя, в большей или меньшей мере использует в своем мирообразе мотивы суда, судей и суждения, периодически варьируя их содержание однокоренными понятиями рассудка и судьбы даже и в сюжетах, конкретно с юриспруденцией никак не связанных. Финалы очень многих комедийных текстов выстраиваются - хотя бы и только в словесном плане - как картина гибели и казни порочного персонажа или даже как зрелище эсхатологического разрушения комедийного мирообраза. В качестве ассоциативно-метафорического фона эти сюжетные уровни текста неизменно сопровождают или сакральная формула “Страшный Суд”, или мотивы страха и суда, на которые она разлагается» [3, с. 325]. Быть может, с наибольшей наглядностью это свойство отечественной комедии, смыслообразующая апелляция к высшему, Божию Суду обнаруживается в комедийных сюжетах, посвященных суду земному. Методы исследования. С помощью приемов целостного филологического анализа художественного текста попытаемся проследить, как интересующий нас мотив эксплицируется не только в сюжетном сложении, но и в словесно-образной ткани комедии. Результаты исследования. Тема неправедного суда и бездушных судейских - одна из магистральных в русской обличительной словесности XVIII века. Уже в «Сатире I. К уму своему. На хулящих учения» (1729) А. Д. Кантемира - своего рода «конспекте» всей последующей сатирической литературы века Просвещения - намечен основной круг мотивов, из которых будут складываться «судейские» сюжеты русской комедии: корыстолюбие, содействие не правому, а богатому и щедрые дары приносящему; бессердечие и неспособность сочувствовать обиженному и страдающему; нерадение к делу и непрофессионализм; презрение к идейным ценностям просвещенного сознания и глубокое невежество. Те же мотивы будут поддержаны и развиты в сатирической журналистике. Знаменательно, что уже в первой оригинальной русской комедии нравов - пьесе Фонвизина «Бригадир», интрига которой построена на комическом любовном многоугольнике, - сатирический мотив судьи-мздоимца и неправедного суда, включенный в развертывание организующей темы произведения - темы воспитания, представлен весьма основательно. Отрицая на примере галломанствующего Иванушки благотворность иноземного воспитания, драматург пристально вглядывался в то, чему способны научить, какую мудрость могут передать в наследство молодому человеку старшие соотечественники. Наблюдения его на этот счет неутешительны. За каждым из персонажей, соревнующихся в поучениях, адресованных Ивану, приоткрывается опыт прожитой жизни и соответствующая немудреная система ценностей. В высказываниях и поступках Советника постоянно проступает его судейское прошлое: «Я сам, правду сказать, неохотно говорю о том, о чем, разговаривая, не можно сослаться ни на указы, ни на уложенье» [6, c. 128], как у Бригадира - армейское, а у Бригадирши - замкнутое на экономии и ведении домашнего хозяйства. Вся «философия» и технология служения правосудию, как понимает их Советник, обозначены уже в его первой реплике, обращенной к будущему зятю: «А я могу и о тебе также сказать, дорогой зятюшка, что в тебе путь будет. Прилежи только к делам, читай больше <...> паче всего изволь читать уложение и указы. Кто их, будучи судьею, толковать умеет, тот, друг мой, зятюшка, нищим быть не может» [6, с. 126]. Данная судье власть и сила закона используются не для защиты правого и наказания виновного, не во благо общественное, но для достижения корыстной цели, оправдывающей «тяготы» чиновничьей службы: «<...> я до советничества в Москве ослеп в коллегии. В утешение осталось только то, что меня благословил Бог достаточком, который нажил я в силу указов» [6, с. 127; здесь и далее текст жирным шрифтом в цитатах выделен мною. - Ю.Б.). Убежденность Советника в богоугодности судейских плутней не только свидетельствует о непросвещенности сознания и моральной слепоте персонажа, но и указывает на причину чиновничьего лихоимства в попустительстве со стороны высшей светской власти, имеющей, согласно представлениям эпохи, божественное происхождение. Именно высшая власть оставалась тем единственным институтом, к которому могло апеллировать общество и сатирик, как его представитель, в борьбе с носителями порока на нижних уровнях властной вертикали. Не случайно добровольная отставка Советника мотивирована появлением в 1762 году указа Екатерины об истреблении взяточничества, что лишало смысла продолжение службы на ниве правосудия. По словам Советницы, муж «ушел в отставку в том году, как вышел указ о лихоимстве. Он увидел, что ему в коллегии делать стало нечего <...>» [6, с. 131]. Однако сатирический портрет русского судьи, детально выписанный Фонвизиным как изображение «уходящей натуры», сохранял свою актуальность и узнаваемость десятилетия спустя после первого представления «Бригадира». Выразительность и впечатляющая сила этого портрета во многом определялась тем, что судья был показан не в ситуациях служебной деятельности, а в домашней обстановке и повседневных отношениях с окружающими - и здесь неизменно в поведении персонажа срабатывают те навыки мышления, которые сложились в процессе его долголетней практики «кривосудия». В разговоре с дочерью Советник с удовольствием вспоминает излюбленные приемы предвзятого «толкования» законов как средства получения прибыли, представляя своего рода коррупционную гармонию. Свой принцип обращения с законами, установленными земной властью, Советник переносит и на отношения с законом, установленным Небесной Властью. Ничего он не сделает без ссылки на Бога, милость которого рассчитывает купить молитвами и постами, как его собственную судейскую милость покупают щедрыми приношениями челобитчики. «Мой урод, - признается Советница в разговоре с Иваном, - при всем том еще ужасная ханжа: не пропускает ни обедни, ни заутрени и думает, радость моя, что будто Бог столь комплезан (снисходителен. - Ю.Б.), что он за всенощную простит ему то, что днем наворовано» [6. с. 131]. В исполненной искрометного комизма сцене обольщения Бригадирши Советник демонстрирует отточенное в судебном крючкотворстве мастерство «толкования» Священного Писания, облекая свои греховные адюльтерные притязания в богословскую и богослужебную лексику. А своей вольнодумной супруге, посмевшей заговорить о разводе, напоминает: «Без власти Создателя и Святейшего Синода развестись нам невозможно» [6, с. 127]. Присутствие религиозной темы в смысловом пространстве комедии задает масштаб обличения судей неправедных, напоминает о Божием Суде, которого не избежать мастерам «кривосудия», нарушающим высший нравственный закон, завещанный Христом каждому человеку. Фигура Советника, русского Гарпагона и Тартюфа в одном лице, «стяжателя-развратника, прикрывающегося маской святоши» [1, c. 37], которому доверена власть вершить правосудие, предстает в пьесе как источник и воплощение социального зла. И русские комедиографы еще не раз вернутся к теме, столь рельефно намеченной в словесной ткани первой отечественной комедии нравов. В комедиях Н.Р. Судовщикова и В.В. Капниста господа Кривосудовы предстанут на сцене непосредственно действующими, а российская судебная власть окажется остроактуальным предметом сатирического анализа. «Неслыханное диво, или Честный секретарь» и «Ябеда» близки хронологически и тематически, обе пьесы проникнуты пафосом обличения судейского произвола и лихоимства. Главным средством сатиры в этих комедиях служат не столько смеховые приемы, сколько последовательно проведенный принцип обнажения порочного начала в мотивах поведения и поступках персонажей. Комизм развертывающейся в пьесе картины жизни заключается в том, что порок в самосознании отрицательных героев тщится заступить место добродетели, не прикрывая благообразной маской своего мерзкого обличья, и внешне обнаруживает себя с циничной откровенностью. По признанию Кривосудова, героя «Неслыханного дива», «совесть лишь нужна монахам да попам», «а совесть для судьи совсем ненужно чувство» [4, c. 559]. В диалоге о совести завязывается важный для смысловой структуры пьесы словесно-образный сюжет: если в представлении Кривосудова «совесть для судьи совсем ненужно чувство» и в этом отношении судья противопоставляется «монахам да попам», то есть людям, посвятившим себя служению Богу, то кому же служит судья? На протяжении всей пьесы вокруг Кривосудова складывается своего рода «бесовский» контекст: в репликах самого персонажа, высказываниях о нем, в характеристиках его ближайшего окружения образуется лексико-семантическое поле ‘нечистая сила’, в котором даже устойчивые обороты, относительно десемантизированные в речевом обиходе, актуализируют свои исходные значения. Приведем выборочно текстовые фрагменты этого смыслового ряда. Из речевой партии Кривосудова: «Божусь, что сей расчет ни к черту не годится» [4, с. 559]; «Мне богословии уж поздно обучаться» [4, с. 560]; «Ну, что целуешь руку? Ведь я не архиерей...» [4, с. 578]; «Но в тихом омуте всегда бывают черти» [4, с. 583]; «... угодьем будешь черту / И прямо в ад пойдешь» [4, с. 585]; «Не черт велел принять / Его в секретари» [4, с. 610]. Из реплик других персонажей о Кривосудове: «Унес ли черт его? Да нет, не провалится, / Придет опять сюда, - и смерть-то, знать, боится / Такого лешего, не поберет его!» [4, с. 567]; «Вот дернул черт спросить!» [4, с. 586]; «Знать, дьявол из болота / К нему таскает всё» [4, с. 589]; «Сам черт не разберет, / Какие у него пронырства и ухватки!» 4, с. 610]; «К судьям как в ад придешь: заткнуть всем надо глотку...» [4, с. 591]; «Милена плачет взрыд, а старый черт бранится» [4, с. 611]. Сюда же можно отнести реплику Подрядчика, потрясенного неподкупностью честного секретаря: «Я сам себе не верю и боюсь, / Не в наважденье ль я бесовском состоюсь?» [4, с. 591]. Усилению мотива «бесовского наваждения», сопровождающего роль Кривосудова, способствуют фигуры ближайших сподвижников судьи, его дворника и первого помощника в актах вымогательства Асмодея и ближайшего друга, желанного кандидата в зятья поручика полицейской службы Крючкостроя. Первый своим демоническим именем и подчеркнутой в тексте хромотой пародийно ассоциируется с фантастическим персонажем «Хромого беса» Д.Р. Лесажа (русский перевод вышел в 1775 году). Другим прецедентным текстом, позволяющим предполагать в Асмодее и Крючкострое парных персонажей, на наш взгляд, мог послужить сатиричесский журнал Ф.А. Эмина «Адская почта, или Переписки Хромоногого беса с Кривым» (1769). Перепечатка под заглавием «Адская почта, или Куриер из ада с письмами» была издана П.И. Богдановичем в 1788 году и вторично, возможно, в 1792-м, что актуализировало сочинение Ф.А. Эмина как раз ко времени создания пьесы Судовщикова. Если в рисунке роли Асмодея обыгрывается хромота (слуга Провор обращается к нему: «Послушай, черт хромой!» [4, с. 568], то в портрете Крючкостроя - его одноглазие, то есть кривость. Уже в начале пьесы Кривосудов, сообщая Милене о выбранном для нее женихе, напоминает: «<...> ну тот, который в прошлом годе / Глаз выколол себе у нас на огороде» [4, с. 548]. И далее в характеристиках одноглазого поручика выстраивается достаточно выразительный ассоциативно-тематический ряд: «И стар, и крив, и пьян, и офицер квартальный» [4, с. 570]; «Чтоб в благочинные нам когти не попасться» [4, с. 571]; «<...> кто сердцу моему / Страшнее фурии! Всего страшнее ада!..» [4, с. 575]; «Он ростом невелик - лицом такой фатальный» [4, с. 577]; «<...> коварнейшую душу» [4, с.578], «сие прегнусное творенье» [4, с. 578]; «<...> слышал уж от многих, / Что дали вам команду хромоногих / И с оной велено на месяц осадить / Тюрьму градскую» [4, с. 614]. Ближе к концу пьесы данный мотив разрастается до прямого упоминания антихриста и светопреставления, и тогда прорывается на поверхность глубоко запрятавшийся страх предавшегося греху Кривосудова: «Оставь, пожалуйста! Мне речь страшненька эта. / Ох! Смерти я боюсь!..» [4, с. 596]. Но это лишь мгновенно промелькнувшее чувство сразу заглушается возвращением к привычному ходу повседневных забот судьи-взяточника. Наконец, в самом остром столкновении с Кривосудовым честный секретарь Правдин завершает проведение мотива столь обобщающе сильными определениями, как «святотатство» и «безбожно» [4, с. 608]. А в «Ябеде» В.В. Капниста перепуганный Кривосудов сообщает о Правдолюбе, кандидате на пост губернатора: «Правдив, как Страшный Суд» [2, c. 336]. Выводы. Таким образом, антитеза суда земного и Суда Небесного последовательно поддерживается концентрацией инфернальных, демонических ассоциаций вокруг образа судебной ветви государственной власти. Сквозь комедийно-бытовой строй пьес проступает смысловой пласт «высшего значения» (А.С. Грибоедов), комедия подключается к пространству высоких жанров. Не случайно итоговый и, увы, провидческий смысл приобрел афоризм, вышедший из текста Капнистовой комедии и до сих пор не забытый: Ах! Добрый господин, ей-ей! Законы святы, Но исполнители - лихие супостаты [4, с. 296].