The problem of the unity of being and thinking in Aristotelian studies of V.N. Borisov (Part II)

Full Text

Философия истории в эпоху немецкой классики сформулировала со всей остротой мировоззренческого обобщения тезис о необратимости истории как реального процесса, предполагающего тем не менее обратимость идеальную. Примечательно, что в природных процессах это отношение мыслилось противоположным. Ф.В.Й. Шеллинг и Г.В.Ф. Гегель исходили из разных систем, но пришли к заключению, позволяющему осуществить последовательное категориальное разграничение природных и исторических процессов. На первый взгляд может показаться, что проблема субъекта истории выглядит разрешимой в свете этой теоретической дистинкции, задающей необходимое, но недостаточное условие для выявления собственных признаков историчности субъекта. Однако уже в младогегельянстве обнаруживается симптом предрешения недостающих оснований: у А. Руге гарантом историчности является политически-ангажированный активизм, у Б. Бауэра адекватность субъекта его собственной истории требует революционно-критического подкрепления мышлением, выводящим из границ фактической данности сущего, у Л. Фейербаха исторический субъект выступает носителем религиозных предикатов, status quo которых должен перестать быть абстракцией и состояться в качестве естественной полноты родовой жизни, у М. Штирнера исторический субъект оказывается вовлеченным в реализацию идеи, которую необходимо номиналистически свести к аквизитам собственничества в ключе радикального индивидуализма. Вышеназванные концепции были одновременно опциональными интерпретативными комплексами классики (адаптирующими ее к реалиям наступившего Века Прогресса) и пробными прецедентами ревизии дистинкции, задающей критериальные нормы для историчности субъекта. «Заземление» исторического субъекта, произведенное марксизмом, предполагало практическую секуляризацию понятийного состава отношения собственничества, развоплощение предикатов родовой жизни в фазы производства и потребления, сведение самосознания в фазу острого кризиса сущего, а также политизацию наличного состояния дел ради сведения сущности к элементарным сторонам явления. Предполагалось, что на этом пути исторический субъект отринет спиритуалистические мистерии классики и обретет непререкаемую реальность, выразимую посредством естественно-исторических законов, что, однако, требовало упразднение антагонизма между историей и природой «снизу». Так возникла утопия радикальной посюсторонности обобществившегося человечества, которая должна положить конец «предыстории», создав субъект, всецело свободный как от превращенных форм собственного генезиса, так и от активности самосознания. В исторических материалах К. Маркса и Ф. Энгельса эта сложная задача преподносилась как отражение реальных противоречий общественного бытия, формализуемая в соответствии со схемой, придающей историческому процессу как единообразие, так и предсказуемость. Проблема же состояла в том, что такое понимание субъекта истории, будучи идеологически востребованным по показаниям ценностных ожиданий Века Прогресса, вступало в противоречие с надклассовой сущностью истины, а также с порядком детерминаций, который, будучи всецело объективным, не допускал никакого преждевременного устранения формационной антагонистической коллизии. За этими парадоксами стояло латентное отрицание специфики исторической необратимости, заявляющее о себе в рассмотренных фазах материалистического «заземления» развенчанного гегелевского Мирового Духа. Этот формат мнимой середины предполагал скачок (saltus, Sprung) в «снятие», принципиально не подлежащее идеации. Своеобразной реакцией на онтологизацию семиотических реквизитов субъекта истории можно считать позицию Баденской школы неокантианства с ее решительным разделением номотетики естествознания (Naturwissenschaften) и историзмом наук о духе (Geisteswissenschaften). Г. Риккерт допускал, что «логически не невозможно формулировать общий закон культурного развития» [1, с. 445] и ожидать общезначимых результатов от его интерпретативного применения, но от констатации мыслимости логической нормы рефлексии нет прямого пути к реальной витализации субъекта истории на основании номотетики естественных законов, рассчитанных не на норму долженствования, а на детерминацию в области сущего. В посткритическом иррационализме реакция на онтологизацию семиозиса исторического субъекта протекала не в методологическом формате, как это было у баденских неокантианцев, а в ключе воинствующего антиисторизма мифологемы пресловутого «вечного возвращения» и нашла свое завершение в эпатажном эскапизме ницшеанского бестиализма. Во всякой реакции вообще истина опротестовывается антиисторическими средствами, но с расчетом на возможность контристорической инициативы. В саморазрушительной духовной патологии ницшеанства эта тенденция выражается в гротескных формах, что не отменяет ее систематичности для общего контекста кризиса исторической референции, на что указывает В.Т. Фаритов: «утратившие жизненную значимость формы моральных оценок не спешат перейти в небытие, но упорно держатся за жизнь, всеми средствами ведут борьбу за свое право на существование - вопреки тому, что такого права у них уже нет» [2, с. 208]. Кризис исторической референции семиозиса субъекта обнаруживает дефицит легитимности исторических санкций, когда некогда значимые дистинкции по оппозиции моральности и легальности утрачивают свою значимость, обнажая иррациональность своего естественно-исторического генезиса, несовместимую с нормативистской установкой на сверхценный смысл. В условиях кризиса исторической референции субъект истории обречен на депрагматизацию предпосылок собственной легальности, ибо, как свидетельствует Б. Кроче, «прагматика, как мы убеждаемся, не способна оставаться в границах человеческого, то есть сохранять рациональность» [3, с. 60]. Это признание, совершенное с позиций абсолютного историцизма, достаточно для постановки проблемы кризиса исторической референции, но не для ее разрешения. С точки зрения диалектического актуализма Дж. Джентиле, условием такой гипотетической разрешимости должна стать «объективность перехода от абстрактного логоса к конкретному» [4, с. 355]. Вопрос об объективности перехода предстает в дальнейшем в режиме проблематизации транзитивности бытия и мышления, жизни и мысли, суггестии и рефлексии. Исторична sensu stricto et proprio объективация субъекта как содержания, формализуемого на основании как онтологических, так и гносеологических оппозиций. Отсутствие в этой объективации взаимно-однозначного соответствия выявляет кризисную тенденцию в семиозисе исторического субъекта, вследствие которой форматив объективации оказывается фикцией «мнимой середины», допускающей только абстрактный семиотический обмен, а не реальное опосредствование. С позиций исторической мифологии О. Шпенглера эта коллизия оказывается неизбежным собственным признаком историчности: «вне зависимости от того, рожден ли человек для жизни или для мышления, раз он действует или наблюдает - он бодрствует, и в качестве бодрствующего он постоянно «в фокусе», а именно настроен на тот смысл, которым обладает для него светомир в данный миг» [5, с. 23]. В морфологии истории оппозиция бытия и мышления выносится за скобки как метафизический вопрос, который переживается иначе, чем мыслится. Кризис исторической референции приобретает косвенные революционные черты и легендируется в них как интегрированная операциональная объективация «человечества», требующая своего действительного содержания вне конечных форм, известных на основании дистинкций бытия и мышления в их обособленной интранзитивности. Э. Юнгер утверждает: «Революционным оказывается новое человечество, выступающее как тип» [6, с. 291]. Переход семиозиса исторического субъекта в режим типологических решений неизбежен как фаза, предшествующая вызреванию полноценной реальности, о которой извне можно судить только по эксцессам процессуальной конкретики тотальной мобилизации, осуществляемой именем этой реальности. Развивая основную мысль реальной исторической типологии Э. Юнгера, Ю. Эвола пришел к выводу о том, что «тип и все им создаваемое должны вывести нас за пределы как индивидуализма, так и коллективизма» [7, с. 140], настаивая на том, что юнгеровская тотальная мобилизация (totale Mobilmachung) исторична в надличностном, а не в субличностном смысле, что в абстрактных моментах противоречит юнгеровской концепции «титанизма». Этот остаток упования на трансценденцию у Ю. Эволы можно трактовать как указание на его собственный антиисторизм, легендируемый в его традиционалистской доктрине идеологически. Такое мышление не критично, а всего лишь детерминировано кризисом исторической референции, ибо его субъект оказывается тривиальной фикцией ретроспекции, выдаваемой за недостижимый анамнезис, ибо его целью оказывается не «тип», а идея, релевантная для кризисной стигматизации этого «типа». Раскрытие логики и выявление внутреннего смысла всех этих процессов, сопровождающих кризис исторической референции субъекта на правах интеллектуализированного эпифеноменального избытка обратных связей, функционально идентичного превращенной идеологической форме, осуществляется в онтогносеологии М.А. Лифшица. Исходя из принципа конкретного историзма, М.А. Лифшиц трактовал понятие истинной середины, находящейся в фокусе диалектического опосредствования единства бытия и мышления как «идентифицирующее состояние», в котором деятельный характер субъекта образует материальное a priori реализма типологических детерминаций, обладающих разрешающей силой для идеаций, допускающих актуализацию единственного для данной эпохи в ее исторической определенности практического ценностного смысла. Баденские неокантианцы, посткритические иррационалисты и адепты исторической морфологии решительно боролись с абстрактным историзмом, игнорируя то обстоятельство, что абстракция возникает в семиозисе исторического субъекта как фактор конечности форматива исторической идентичности, утратившей когерентность своего жизненного мира. М.А. Лифшиц учил: «Характерная особенность абстракции - она представляет собой тождество с мертвой материей, слияние с ней» [8, с. 78]. Суть в том, что отражение меры допустимой объективируемой конфлюэнции субъекта истории с этой абстракцией зиждется на обратной зависимости детерминаций, идеируемых в объективном качестве. Нужно знать, что именно в данную эпоху образует материальную основу типологически-релевантных актов исторического самосознания, чтобы судить о том, на какие именно логические обращения, превращения и противопоставления предикату способен исторический субъект hic et nunc. И если верно, что кризис исторической референции дает импульс к воспроизведению перверсивных форм исторической субъективности, замыкающихся в автаркических формализмах мнимого идеологического опосредствования в актах трансцендентальной подтасовки оснований «вечного возвращения», то происходит это в силу того, что в ситуации кризиса исторической референции субъект принимает за аквизиты своей функциональной полноты реквизиты объективированной абстрактной целостности. Вот почему, согласно М.А. Лифшицу, «тотальность плохо выражает суть дела» [9, с. 126], поскольку она только отражает меру зависимости субъекта от факторов его генезиса. В этом коррективе М.А. Лифшица к концепции Г. Лукача заключен методологический потенциал, принципиально не реализуемый ни в догматическом, ни в критическом марксизме. Исходя из универсальности реального, М.А. Лифшиц видит рецидив мнимой трансценденции в гуманитарной апологетике пафоса отлаженных исторических решений: «Снисходительная, гуманная ссылка на исторические условия былых времен ставит нас в более благородное положение, не всегда заслуженное, но не решает вопрос до конца» [10, с. 191]. Из этого мнимого самовозвышения рассудочных фикций рождаются и исторические перверсии постмодернизма, в которых кризис исторической референции, переходя в хроническую фазу, приводит к радикальной декомпенсации семиозиса исторического субъекта, находясь в которой можно согласиться с Т. Слотердайком: «Скверный опыт отступает под напором новых обстоятельств. Никакая история не старит тебя» [11, с. 581]. В настоящее время онтогносеологическая проблема кризиса исторической референции получает семиотическое исполнение, относительно которого следует согласиться с А.Э. Бахметьевым: «Гипотеза опирается на несомненные факты, которые обеспечивает интуиция» [12, с. 8]. Последняя же в порядке каузальной атрибуции закрепляется за наличным субъектом истории. В рамках семиотики она прочитывается как рассудочное правило знаковой фикции и, согласно А.Ю. Нестерову, «содержательно задает самодетерминацию семиосферы и тем самым - направление развития человека» [13, с. 88]. В этой ситуации проблема кризиса исторической референции оказывается, согласно И.В. Дёмину, указателем на то, «какие именно границы являются конститутивными для человеческого бытия» [14, с. 243]. Именно в них принцип конкретного историзма может быть реализован с соблюдением презумпции аутентичности, что позволяет сделать следующие выводы: 1. Кризис исторической референции складывается на основе семиозиса субъекта истории, в границах которой единство бытия и мышления характеризуется семантической полнотой, когерентным опосредствованием и предельностью идеации в дефинитивном отношении. 2. Кризис исторической референции заявляет о себе через идеалистическую неразличимость антиисторических и контристорических инициатив, получающую идеологические санкции ради сохранения эскапистского смысла мнимой мировоззренческой трансценденции. 3. В своих хронических фазах кризис исторической референции предстает в обличии: а) авторитета сверхценной идеи; б) негативистского ресентимента реакции; в) солидарности как актуализации типологических оснований. 4. В фазах кризиса объективируется мера абстрактности идентифицирующего состояния субъекта по отношению к материальным a priori его реальной исторической идентичности. 5. Ни одна из исторических экспозиций кризиса исторической референции не заключает в себе дефинитивных показаний к его снятию. Принимая перечисленные проблематизмы в качестве узловых моментов рефлексии по поводу меры конкретности исторической идентичности, человеческий разум утверждает онтогносеологию в статусе содержательной дисциплины, требующей эссенциалистских теоретических презумпций.

About the authors

A. N Ognev

Samara National Research University named after Academician S.P. Korolev

Email: alexandrnikognev@gmail.com
Samara

References

Supplementary files