Intertextuality in family context: Kramayov’s citing Shiller

Full Text

Введение. Роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» примечателен во многих отношениях. Значительный интерес представляет он, в частности, в аспекте языковой организации своего содержания, т.е. с точки зрения того, какие единицы, формы и структуры языка писатель использует для художественно-текстового воплощения идейно-тематического, философского и сюжетно-событийного содержания своего произведения. Это значимо не только для идентификации и типологической репрезентации авторского идиостиля (выявления техники письма в аспекте ее литературной образцовости) как явления уникального и эстетически-релевантного в художественно-речевой системности данного языка. Художественный текст в той или иной степени обладает свойством автореферентности, т.е. не только изображает по законам эстетики определенные стороны внеязыковой действительности, но и передает значимую информацию об интеллектуальной, мировоззренческой и языковой личности автора. Поэтому описание вербально-субстанциональной основы произведения не следует трактовать только как эпистемологическую задачу определения качественной специфики исследуемого литературного текста, рассматриваемого в своей структурно-смысловой завершенности и функциональной автономии; в этой работе возникает необычный вопрос: об обусловленности художественно-текстовой субстанции произведения явлениями, связанными с событийной и духовной биографией писателя, по существу – вопрос о связи между художественным вымыслом и документальной правдой о жизни и личности автора. В романе Ф.М. Достоевского к числу текстовых феноменов, непосредственным образом отражающих важную сторону мировоззренческой и интеллектуальной личности создателя, можно отнести интертекстуальные включения из произведений Ф. Шиллера, духовную близость с которым писатель не раз отмечал.

В структуре художественного произведения могут быть выделены лингвистические элементы двоякого рода – субстанционально-релевантные, существенно необходимые для реализации художественно-повествовательного замысла автора, формирующие корневую содержательную и стилистическую индивидуальность произведения, и релевантные по случаю, не определяющие художественно-повествовательного своеобразия литературного текста. К явлениям первого рода, ярко и рельефно характеризующим идейно-содержательное своеобразие произведения и художественного мира писателя, в романе «Братья Карамазовы» можно отнести присутствие в тексте большого количества интертекстуальных включений из произведений Ф. Шиллера.

История вопроса. В литературе о Ф.М. Достоевском об этом писали не раз (см., например, работы: [2, 3, 7, 8, 11]), в основном – с позиций теории диалога литературно-художественных процессов, рассматривая это явление с точки зрения его роли и места в организации идейно-художественного ландшафта произведения и социально-психологического портретирования его персонажей. Лингвистические аспекты этого феномена, связанные с формированием языкового функционального пространства текста, предметом специального рассмотрения не стали.

Методы исследования. Для данного исследования был выбран наиболее рельефно выраженный аспект шиллеровской интертекстуальности в последнем и самом значительном произведении великого русского писателя – дискурсивно-стилистические особенности актуализации заимствований текстовых фрагментов и мотивов из произведений классика немецкого романтизма в речевых партиях главных действующих лиц. Существенной композиционно-стилистической особенностью этих включений является, во-первых, то, что к ним прибегают все четыре члена изображаемого семейства, и, во-вторых, все шиллеровские интертекстуализмы актуализованы либо в речевых партиях титульных персонажей, либо в контекстно-референционной связи с ними – в вербальной субстанции других персонажей. Такая функциональная спецификация не может быть случайной: яркие, колоритные, экзотические цитатные и аллюзивные вставки из текстов Ф. Шиллера адаптированы к решению основной задачи художественно-образного изображения действительности – создания психологически достоверного портрета скандального семейства. В связи со сказанным возникает вопрос: нет ли определенной корреляции между ментально-психологическим портретом персонажей, членов семьи Карамазовых, и характером употребления ими интертекстуализмов? Попытка найти ответ на этот вопрос и является предметно-целевой задачей данной публикации.

Результаты исследования. Можно предположить, что для писателя значим не только выбор тех или иных текстовых фрагментов из произведений Ф. Шиллера, т.е. семантико-прагматические и текстообразующие аспекты заимствованных включений, но также их локализация, порядок появления в тексте. Есть определенные элементы интенциональности в хронологии актуализации исследуемых объектов в романе: они появляются сначала – компактно и концентрированно – в речевой партии отца семейства Федора Павловича (и больше они его не интересуют); затем они вводятся в текстовую субстанцию старшего сына Дмитрия и представлены в ней единственным сюжетным эпизодом; уже после этого указанные интертекстуализмы имплементируются в прямую и косвенную речь младших сыновей – Ивана и Алексея. Такое композиционное решение вряд ли можно считать случайным, оно провоцирует мысль о существовании первоначального замысла (возможно – стихийного, неартикулированного, имплицитного): представить всех членов семейства знатоками творчества Ф. Шиллера и раскрыть их индивидуальность через призму гуманистических идеалов великого немца.

Сохраняя указанную выше последовательность, будут обрисованы ниже речевые портреты главных героев романа – с преимущественным вниманием к индивидуальной специфике применения ими интертекстуального материала.

Федор Павлович Карамазов. Как уже отмечалось, шиллеровские текстовые вкрапления впервые появляются в художественном пространстве романа в речевых партиях отца «семейки», Федора Павловича Карамазова; их всего четыре, они локализованы в пределах одного сюжетного события – пребывания семейства в монастыре, у старца Зосимы («Книга вторая. Неуместное собрание») и образуют, если исходить из задачи персонологической конкретизации рассматриваемой здесь группы интертекстуальных феноменов, компактную и композиционно-завершенную дискурсивную целостность. Они разноплановы по лингвистической текстовой субстанциональности, различна и мера очевидности их интертекстуальной природы. Начинается серия с эпизода, в котором Федор Карамазов представляет старших сыновей и себя самого отцу Зосиме; здесь он прибегает к приему пародийно-игровой референции, в театральном жесте отождествляя всех троих с литературными героями: Иван аттестован как Карл Моор, Дмитрий назван Францем Моором («…оба из “Разбойников” Шиллера, а я, я сам в таком случае уж Regierender Graf von Moor [Владетельный граф фон Моор]»). Таким образом, первое появление шиллеровской интертекстуальной художественно-текстовой субстанции в романе маркировано в предельно эксплицитной форме. Этот же прием иронически-игровой многосмысловой прагматики реализован повторно при описании сцены отъезда из монастыря; Федор Карамазов, прощаясь с сыном Иваном, говорит ему:

«– А Алешку-то я все-таки из монастыря возьму, несмотря на то, что вам это очень неприятно будет, почтительнейший Карл фон Моор.

Иван Федорович презрительно вскинул плечами…».

Иной характер эксплицитности интертекстуального повествовательного элемента в речевой субстанции старшего Карамазова находим в сцене скандальной размолвки между ним и сыном Дмитрием, когда отец в театрально-пафосной манере говорит о невозможности, ввиду родственных связей, дуэли «на пистолетах, на расстоянии трех шагов…через платок». Здесь текстуально близко воспроизводятся сюжетные мотивы драмы Шиллера «Коварство и любовь», но отличие этого примера – в отсутствии метатекстовых индикаторов интертекстуальности (ср. в первом примере – название пьесы, фамилия автора, немецкий текст). Идентифицировать этот повествовательный ход как прием заимствования может только читатель, внимательно читавший Ф. Шиллера.

Ф. Шиллер существенным образом повлиял на формирование интеллектуальной, нравственной и творческой личности Достоевского, немецкий классик дорог ему – и как личность, и как творец. Вот примечательный фрагмент из его письма к брату Михаилу: «…Я вызубрил Шиллера, говорил им, бредил им ˂…˃ имя же Шиллера стало мне родным, каким-то волшебным звуком, вызывающим столько мечтаний» [4, с. 69]. В сложной семиотике текстов Ф.М. Достоевского знаки актуализации этой духовной близости появляются с определенной регулярностью, поразительно многочисленны и способы художественно-смысловой адаптации текстовой субстанции Ф. Шиллера в его произведениях. Вполне определенно можно утверждать, что писатель целенаправленно экспериментирует в области заимствования художественно-речевых форм, которые в новых контекстных условиях получают нехарактерные оригиналу коннотации. Примечателен в этом отношении интертекстуальный фрагмент, взятый из речевой партии Федора Карамазова, в которой он обвиняет старцев в ханжестве и лжи: «… Знаем мы эти поклоны! “Поцелуй в губы и кинжал в сердце”, как в “Разбойниках” Шиллера». У Ф. Шиллера эти слова произносит благородный Карл Моор, в устах распущенного и циничного старика Карамазова они звучат как антитеза высокой прагматике оригинального текста.

Интертекстуальный дискурс отца «семейки» пронизан антитезными креативными мотивами, интенциями транспонирования содержания оригинальных текстов в область противоположных смыслов. Начнем с того, что обращение этого персонажа к творчеству Ф. Шиллера само по себе можно трактовать как прием парадоксального и комически-разоблачительного сближения противоположностей (оксюморон). В этом же ключе можно трактовать и ложное отождествление им сыновей с персонажами «Разбойников»; старик полагает, что Иван – это благородный и честный Карл Моор, а Дмитрий – коварный и склонный к предательству Франц. В действительности же дело обстоит наоборот: предателем оказался Иван. Та же игра противоположностями имеет место в немаркированном интертекстуализме из «Коварства и любви»: старик идентифицирует себя как молодого и благородного Фердинанда, а пышущему здоровьем и экспансивному сыну Дмитрию отводит роль немощного и боязливого гофмаршала.

Таким образом, в качестве характерной особенности актуализации интертекстуализмов из произведений Шиллера в речевой субстанции Федора Карамазова можно отметить интенцию их преувеличенно-театрализованного применения (в аспекте создания интонационно-прагматической атмосферы гротесково-фантасмагорического повествования) и установку на поляризацию семантики, экспериментально-игровое, иронически и комически окрашенное, антонимическое преобразование заимствованных художественно-речевых фрагментов. Примечательной отличительной чертой шиллеровских вкраплений в речь этого персонажа является и то, что они выступают как средства саморазоблачения, вовлечены в интенсивно разрабатываемый художественными методами дискурс нравственных оценок.

Дмитрий Карамазов. Символично, что Дмитрий Карамазов вдохновляется поэтическими шедеврами Шиллера в переломный момент своей жизни («Теперь мир на новую улицу вышел»), когда он, в отчаянном презрении к своему прошлому, размышляет о возможности через любовь возродиться в человекоподобии. Существенный для раскрытия образа персонажа и этической философии самого писателя смысл интертекстуальности в этом случае акцентирован в архитектонике и семантической структуре текста: герой анонсирует важность предстоящего разговора («Я бы хотел начать…мою исповедь…гимном к радости Шиллера»); в сюжетной линии Дмитрия данное интертекстуально маркированное коммуникативное событие является единственным (больше он к творчеству Ф. Шиллера не обращается); уникальна и его культурологическая масштабность (такой концентрации интертекстуальности нет ни в одном другом месте романа: в одной сюжетной точке сходятся цитаты и мотивы из Евангелия, произведений А.С. Пушкина, Н.А. Некрасова, А.Н. Майкова, А.А. Фета, И.-В. Гете и Ф. Шиллера, а по существу – и переводчиков немецкой поэзии, величайших поэтов Жуковского и Тютчева); фигура и творчество Ф. Шиллера выделены особым образом среди выдающихся имен (только он представлен в анализируемом фрагменте эксплицитно, в прямом фамильном именовании; ср. метатекстовую реплику героя по поводу воспроизведенной им же строчки из Гете: «Чей это стих?»; только тексты Ф. Шиллера цитируются в таком репрезентативном количестве). Чрезвычайно важно и то, что массированно цитируются идеологически-нагруженные произведения немецкого классика: стихотворение «Элевзинский праздник», в котором провозглашается вера в возможность гармонично обустроенного мира и гуманистического прогресса человечества, и гимна «К радости», насыщенного жизнеутверждающим оптимистическим смыслом. Здесь формируется резонансный концептуально-смысловой узел произведения – со множеством импликаций, имеющих значение для развития корневой идеологии романа, в частности – для развертывания дискурса о феноменологии зла – важнейшего конструктивного элемента философии Достоевского. Цитируемые тексты по нравственной, понятийной и коннотативно-символической интонированности как будто находятся в кричащем противоречии с образом персонажа (сладострастным «насекомым», как он себя аттестует, используя термин Шиллера), но они созвучны его глубинной человеческой сущности, им же порушенному миру своих идеалов. Весьма показательно, что, согласно подготовительным записям к роману, Достоевский планировал включить в выступление Дмитрия на суде фразу: «Я Шиллера любитель, я идеалист. Кто решил, что я пакостник, – тот меня еще не знает» [5, c. 297].

Обширные поэтические цитаты из произведений Шиллера служат, с одной стороны, необходимым семантическим и идеологическим фоном для нюансировки драматически-противоречивого образа персонажа, а с другой – в своем полифоническом звучании они реализуют авторефлексивную функцию повествования, раскрывают важнейший аспект личности писателя – его увлеченность философией и творчеством Ф. Шиллера. (Мотивы гимна «К радости» рекуррентны в произведениях писателя.) В текстовой материи романа слились три голоса – Ф. Шиллера, Ф.М. Достоевского и Дмитрия Карамазова.

В аспекте лингвистической рецепции интертекстуальной словесно-текстовой субстанции анализируемого фрагмента следует отметить, что цитируемый здесь материал не претерпевает каких-либо изменений по сравнению с оригиналом: не появляются новые смысловые и стилистические акценты на словесном уровне; не создаются особые контекстные условия для формирования иных, генерируемых автором повествования, возможностей трактовки поэтических образов. Дмитрий демонстрирует почти научный подход к выстраиванию своего дискурса: точное цитирование, обрамленное смысловыми комментариями и нравственно-мировоззренческими рефлексиями персонажа. Возможно, это не случайный элемент повествования – академически-стилизованная чистота и аккуратность обращения персонажа с оригиналом, проведенная им четкая метаязыковая граница между своим и заимствованным текстом характеризуют его как человека прямолинейного, не склонного к ухищрениям.

Суммируя сказанное, можно выделить в качестве существенных особенностей функционирования интертекстуализмов из Ф. Шиллера в речевой субстанции Дмитрия Карамазова их значимую роль для обрисовки психологического портрета персонажа, их созвучность нравственным и гуманистическим идеалам самого писателя, а также сохранение их аутентичной семантико-стилистической нагруженности в тексте романа.

Можно отметить в качестве частной особенности и то, что Дмитрий – единственный из Карамазовых, о котором эксплицитно известно, что он оперирует исследуемым здесь интертектуальным материалом в русском переводе («…я по-немецки не знаю»).

Иван Карамазов. В речевой субстанции Ивана Карамазова интертекстуализмы из произведений Шиллера представлены в разнообразии коммуникативно-смысловых реализаций и форм взаимодействия с авторским повествовательным контекстом. Надо сразу отметить, что они количественно доминируют над аналогичными вкраплениями в вербальных партиях каждого из остальных членов семейства.

Первый по времени появления шиллеровский интертекстуализм в устах Ивана воспринимается как значимый характерологический штрих к его портрету; в сцене прощания с Катериной Ивановной он воспроизводит по-немецки строчку из баллады «Перчатка»: Den Dank, Dame, begehr ich nicht [«Благодарности, сударыня, я не требую»], произнесенную рыцарем де Лоржем в момент возвращения им перчатки, брошенной Кунигундой на арену с тиграми и львами, чтобы испытать его чувства к ней. Примечательно, что это единственный в романе пример синтаксически полновесного цитирования Ф. Шиллера на языке оригинала. Но пример интересен прежде всего происшедшей в нем существенной транформацией семантико-прагматической контекстуальности. Важный сигнал содержится в речи от автора, сопровождающей словесно-цитатный жест героя: «Прибавил он с искривленною улыбкой…». Эпитет искривленный метонимически определяет направление семантической интерпретации речевого сигнала: этому верить нельзя, это игра уязвленного самолюбия, знак растерянности. Указанный эпитет точно отражает контекстную ситуацию параллелизма по контрасту между текстом оригинала и его цитатным воспроизведением: де Лорж реально рисковал жизнью, у Ивана – банальная бытовая коллизия; твердость и безусловная необратимость поступка рыцаря противостоит лукаво-двусмысленной позиции Карамазова (ср. его же слова здесь «Потом прощу, а теперь не надо руки»). Семантические и модально-оценочные импликации очевидны: попытка рыцарской самоидентификации Ивана пародийна, театрально-артикулирована, комична. Как видим, в цитируемой строке произошли серьезные изменения в денотативном содержании (референция события) и коннотативной семантике (оценочное восприятие читателем).

И в дальнейших эпизодах употребления цитатного материала из произведений Ф. Шиллера проявляется амбивалентная антропологическая сущность этого персонажа. Касаясь, в разговоре с Алексеем, вопроса о его отношении к богу, Иван прибегает к приему интертекстуального развертывания дискурса, отвечая в словесно-текстовой манере Франца Моора, но в отличие от последнего, заявившего вполне категорично «Нет бога», он избегает такой откровенности: «…Ну представь же себе, может быть, и я принимаю бога, – засмеялся Иван, – для тебя это неожиданно, а?». Здесь вполне тривиальный глагол засмеялся выступает как важнейший фактор, определяющий семантическую субстанцию высказывания и модус его оценочной рецепции – в значительном дистанцировании от прототекста. Пластичность позиции персонажа акцентирована и вводной конструкцией может быть.

Следующее, по сюжету, включение шиллеровского интертекстуализма в речевой дискурс Ивана представляет собой этимологически неэскплицированную аллюзию на стихотворение «Резиньяция»: «…Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это я и делаю. Не бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю». Нарратив о возвращения билета в романе отличается от прототекста иным составом элементов референтной ситуации (в последнем – обращение души усопшего к вечности, вместо билета –Vollmachtbief zum Glücke «письмо, гарантирующее счастье») и дискурсивной модальностью (у Ф. Шиллера – прямая речь), но самым важным в аспекте прагматики речи отличием является существенно более низкая контекстно-семантическая подготовленность упоминания самого возвращаемого предмета в романе, что, по-видимому, можно трактовать как элемент общей повествовательной стратегии – придания образу персонажа ореола таинственности. Текстовые феномены подобного рода обладают свойством реинтерпретируемости [6, c. 217], предполагают возможность постоянного открытия новых смыслов и горизонтов прочтения, доступность и полнота которых в значительной степени определяются интертекстуальным тезаурусом личности [9, c. 186], подготовленностью читателя к восприятию сложноорганизованных типов информации.

В этом же семантическом ключе, с интенцией создания атмосферы интеррогативности (Что это – откуда и о чем?) выступает цитата из Ф. Шиллера, включенная в сюжет о великом инквизиторе (текст в тексте; сочинение Ивана Карамазова, навеянное образом Grossinquisitor из драмы «Дон Карлос»); ср.: «…ибо пятнадцать веков уже минуло с тех пор, как прекратились залоги с небес человеку:

 Верь тому, что сердце скажет,

 Нет залогов от небес.

 И только одна лишь вера в сказанное сердцем!».

Процитированный отрывок из стихотворения «Желание» (в переводе В.А. Жуковского) появляется без ссылки на его источник, причем повествовательный контекст организован таким образом, что в его структуре в принципе нет такой возможности. Примечательным моментом является также вариативное удвоение приема интертекстуальности – сначала в повествовательном тексте от автора, затем в виде цитаты.

Важным композиционно-стилистическим приемом усложнения идейно-семантического ореола образа Ивана Карамазова и акцентирования демонически-мистической его сущности в романе является эпизод, когда он, после свершившегося убийства отца, впадает в состояние болезненного ментального кризиса, фигуративно раздваивается и появляется в собственных видениях в виде черта и ведет с ним дискуссию. Примечательно, что в речевой партии двойника Ивана также появляются интертекстуальные включения из Шиллера: два раза упоминается дискурсивная формула «великое и прекрасное» из трагедии «Разбойники», выражающая идеалы романтизма, довольно популярная в просвещенных кругах России того времени и рекуррентно встречающаяся в текстах Достоевского.

Таким образом, наиболее заметной индивидуально-стилевой особенностью включения интертекстуализмов из Ф. Шиллера в речевую ткань Ивана Карамазова является интенция создания эффекта семантического рассеяния его образа, сгущения дискурса зловещей деструктивной неопределенности, в эпицентре которого находится эта фигура.

Алексей Карамазов. Есть очевидное противоречие между декларированной в предисловии к роману первостепенной ролью Алексея как идеального героя и центрального персонажа эпического повествования и относительно скромным, минимальным по сравнению с остальными домочадцами, удельным весом его речевых партий – он мало говорит, много слушает. В редуцированной речевой активности героя вполне органично проявляются важнейшие его личностные характеристики – свойственная истинно верующему человеку рефлексивность, сосредоточенность на проблематике нравственного и духовного облика человека, нерасположенность к самоактуализации. Сказанное в полной мере относится и к особенностям употребления исследуемого здесь материала для дискурсивно-речевого представления персонажа. Оно предельно ограничено; в прямой речи Алексея текстуально точного цитирования произведений Ф. Шиллера нет, а в виде трансформированной цитаты – не маркированной ни графически, ни указанием на источник – шиллеровский текст в его речевой партии впервые появляется в насыщенной драматизмом реплике, обращенной к брату Дмитрию: «…не убивай себя отчаянием, не убивай!». Это дискурсивная интертексуальная цитата – из трагедии «Разбойники», где старый граф Моор просит Франца быть сдержанным в письме к брату: «…не доводи его до отчаяния!» Идентификация интертекстуализма в данном случае – явление вероятностного характера, целиком зависящее от того, знаком читатель с творчеством немецкого классика или нет. Усиление семантики не доводи → не убивай путем лексической замены можно объяснить требованиями синтаксиса, вытекающими из различий в предметно-референтных ситуациях, или же свойственной творчеству Ф.М. Достоевского установкой на максимализацию эмоциональной действенности речи. Примечательно, что здесь транспозиция вербально-эмоционального жеста из одного произведения в другое выступает как часть сложного художественно-повествовательного приема: параллелизм словесных форм актуализован на фоне совпадения других существенных аспектов содержания произведений немецкого и русского классиков – персонологического (Дмитрий Карамазов – Карл Моор), диспозиционного (трагический разлад между отцом и сыном) и сюжетно-событийного (герои в момент сильнейшего психологического кризиса).

В прямой речи Алексея шиллеровский интертекстуализм появляется еще один раз – в беседе с братом Иваном: «…Ведь ты вчера у отца провозгласил, что нет бога, – пытливо поглядел на брата Алеша». Мотив богоотрицания, выраженный в короткой фразе «Нет бога», также заимствован из «Разбойников; по существу, здесь воспроизводятся из прототекста все значимые детали повествования: тип коммуникации – диалог, субъекты дискурса Франц Моор (протагонист Ивана Карамазова) и его собеседник пастор Мозер (Алеша верующий). Пример полифонии: Одна и та же реплика актуализована в трех исполнениях: Франц Моор, Иван Карамазов, Алексей Карамазов.

Как уже отмечалось, цитатно-интертекстуальный статус включений из произведений Ф. Шиллера в двух проанализированных примерах ни вербально, ни текстотехнически не обозначен. Их природа понятна только для знатоков творчества гения немецкого романтизма, искренне и страстно почитаемого Ф.М. Достоевским. В этом плане Алексей оказывается единственным из Карамазовых, кто никаким образом в своей речи не указывает на цитатный характер высказывания. Между тем, для писателя важно включение всего семейства в художественный и мировоззренческий дискурс Шиллера, значимо для него и соответствующее восприятие читателем романа, прежде всего – при трактовке образов главных действующих лиц. Чтобы сделать эксплицитной релевантность шиллеровский сюжетов, мотивов и персонажей для интеллектуальной и коммуникативной личности Алексея, писатель прибегает к приемам косвенной индикации. Всего их два, и связаны они с интерпретацией упомянутого выше эпизода прощания Ивана Карамазова с Катериной Ивановной. Во фразе «…что и он может читать Шиллера до заучивания наизусть, чему прежде не поверил бы Алеша» синкретично выступают два голоса – автора (повествователя) и персонажа (Алексея); такая формулировка не была бы возможна, если бы Алексей не был основательно знаком с текстами Ф. Шиллера. Второй раз подобная актуализация происходит в речевой партии госпожи Хохлаковой; характеризуя поступок Ивана и его самого, она говорит Алексею: «…И этот стишок немецкий сказал, ну точно как вы!» Отметим в качестве дополнительного штриха, что в обоих примерах заметна ироничность, которая составляет «в интертекстуальности очень важную категорию» [1, c. 367].

 Характерными приметами актуализации шиллеровских интертекстуализмов в речевом дискурсе и контексте художественно-образного представления Алексея Карамазова можно считать их дескриптивно-иконический характер, неотягощенность эксцентрикой и коннотативными приращениями, лаконичность и сдержанность.

Выводы. Подводя итог проведенного анализа, нельзя не подчеркнуть, что роман «Братья Карамазовы» интертекстуален в целом, как монументальный литературно-художественный проект. В его концепции, идеологии и вербальной субстанции явственно обнаруживаются знаковые параллели с трагедией Ф. Шиллера «Разбойники»: брутальная семейная коллизия, тема отцеубийства, проблематизация феномена зла.

Интертекстуальность в романе выступает как комплексный автореферентный знак, сигнализирующий об особом, идеологически-релевантном отношении Ф.М. Достоевского к личности и творчеству великого немецкого романтика. Рекуррентность любого текстового феномена свидетельствует о его личностно-смысловой или идеостилевой значимости, поэтому пронизывающие весь повествовательный корпус романа текстовые включения из произведений Шиллера характеризуют самого писателя как носителя и творца определенных духовно-мировоззренческих ценностей.

К этой общесимптоматической примете, определяющей характер использования шиллеровских цитат и мотивов в романе, следует добавить еще две. Первая связана с таким значимым для творчества писателя явлением, как диалог автора с читателем. Не все интертекстуальные включения снабжены вербальными индикаторами, эксплицирующими источник их происхождения; и не все читатели готовы к их идентификации в качестве литературного заимствования. Автор по существу ставит перед читателем особую когнитивную задачу, вступает с ним в диалог, опосредованный сюжетно-событийным развертыванием текста. Модальность этого диалога определяется провокативной интенцией («узнаешь – не узнаешь»), установкой на коммуникативную игру с читателем, предметно-ориентированной не только на определение источника литературной цитаты или аллюзии, но и на отслеживание того, как в новых условиях контекста трансформируется семантика и прагматика интертекстуальной вставки, приобретая несвойственные оригиналу референтно-смысловые и коннотативно-экспрессивные окраски.

И, наконец, в качестве общей характеристики всех заимствованных из произведений Ф. Шиллера элементов повествования в романе «Братья Карамазовы» необходимо отметить, что они функционально не связаны с субстанциональным содержанием текста, не определяют его сюжетно-событийную динамику; они, главным образом, используются в характерологической функции, для акцентирования тех или иных сторон личности героев.

На фоне указанных общих особенностей актуализации исследуемого материала в речевой субстанции титульных персонажей романа обнаружена также индивидуально-речевая специфичность его применения ими, в существенной степени коррелирующая с социально-психологическим типом личности каждого из Карамазовых и набором коммуникативных интенций, которыми определяется развертывание художественного повествования ими в конкретной точке движения сюжетного повествования.

Художественно-образная обусловленность лингвистического качества и функции интертекстуальных включений в речи персонажей позволяет говорить об их детерминированности глубинным творческим замыслом и интенциональной установкой писателя.

Интертекстуализм, знаково-диалогически актуализованный в интеллектуальном (творческом) пространстве межкультурной коммуникации, выступает как полифонически структурированный, семиотически усложненный элемент сообщения, который в повышенной степени «обостряет момент игры в тексте» [10, c. 66], стимулирует «удовольствие активного чтения» [1, c. 439].

About the authors

Magomed M. Khalikov

Author for correspondence.
Email: magomed_samara@mail.ru

Doctor of Philological Sc., Professor, Head of Department of Linguistics

References

Supplementary files